– Как добудешь себе настоящего говна, – говорит он, – завяжешь бухать.

– Это как Христа узреть, а? Ну притащи как-нибудь.

– Лучше, чем Христа. Ни колючек тебе, ни ада. Лишь нежное ничто.

Он идет к двери, его крохотной жопке слишком туго в штаниках. У дверей поворачивается, скалится.

– А что тут за шум был недавно?

– Какой-то черный. Свихнутый, как его шкура. И моя.

Сбытчик уходит.

Сандра трудится над парочкой дорожек. Если она – как я: крошить их, похоже, доставляет больше удовольствия, чем нюхтарить. Я знал, что наутро у меня будет самоубийственная башка. Что стены будут темно-синие, а всякий смысл окажется бессмысленным. Это как вычитание из вычитания. Как кошки с собачьими мордами. Как луковицы на паучьих ножках. Американская победа как занавес блевоты. Ванная с одной сиськой, одним яйцом. Унитаз, что смотрит на тебя взаправдашним непроницаемым лицом взаправдашней мертвой матери.

Но утром этим будешь заниматься, когда до утра доберешься.

Я ору Сандре:

– Я сам поделю следующие дорожки! Ты мне с последним трипом пиздец устроила, твоя была в два раза толще!!

Мы с нею опять за старое – ссоримся из-за дорожек.

Потом начинается что-то другое – раздается этот жуткий смертный вопль женщины в страхе за свою жизнь, а еще орет и другая женщина:

– Блядь ты, блядь, я тебя убью, блядина!

Мы снова выходим наружу. Несется из того же отеля. Одна женщина свисает из окна девятого этажа, истинно на одной руке и ноге, почти все ее тело болтается и готово упасть. Другая выглядывает из-за нее сверху и колотит ее каким-то предметом. Это никак не заканчивается, от звуков больней, чем от воображаемого уродства, в котором кто угодно даже отдаленно может начать помышлять себя.

Вернулся вертолет. Он мигает и щупает своим светом мученья этих тел. Вертолет парит и кружит, светя своим огромным прожектором на дам. Которые продолжают как таковые.

Снова выходит Сэм с дробовиком, смотрит на меня.

Я говорю:

– Сэм, валяй, пристрели этих шлюх, они слишком галдят!

Сэм подымает дробовик, целится, стреляет. Сбивает чью-то телевизионную антенну. Та падает, вихрясь ветками и проводами, это вечнобесплодное дерево ныряет в свою заслуженную тьму.

Сэм опускает дробовик, опять заходит к себе во дворик.

Мы с Сандрой уходим к себе. Я иду в кухню, смотрю на печатку на полу. Пол грязный. И печатка грязная, печатает грязные рассказики.

Снаружи вопли не стихают, неулаженные.

Я вспоминаю про виски, начисляю себе. Выпиваю.

Вот поэтому я и стал писателем. Вот поэтому пробился с боями с фабрик. Вот в чем и смысл, и путь.

Снова захожу в другую комнату.

– Похоже, я сегодня этот рассказ не допишу, – говорю я Сандре.

– Кому не поебать? – спрашивает она.

– У тебя душа сороконожки, – говорю я.

Нет ничего приятнее, чем быть неприятным, когда ничего больше не остается, а обычно ничего другого и не остается, и я беру Сандру за руку, беру бритву и говорю:

– Я говорил тебе, что следующие дорожки сам проведу.

Наклоняюсь к ней и – с некоторым проворством – так и делаю.

Встречаюсь с мастером

Еще очень молодым человеком я был голодающим писателем. Тот факт, что я умирал от голода, меня не очень тревожил, потому что жизнь меня интересовала не очень, а умереть не выглядело слишком уж скверной перспективой – может, колода заново перетасуется? Я трудился, временами, обычным разнорабочим, но не подолгу.