|
Он был для нее донором — но не крови, а чем-то вроде донора душевной энергии. Именно поэтому ему приходилось, когда он оставался один, погружаться в человеческий поток, стремясь вернуть себе то, что он отдал Мадлен. В такие минуты он ни о чем не думал, разве что иногда ему приходило в голову, что, если повезет, он переживет войну… Иной раз он позволял себе помечтать… Вдруг Жевинь умрет, и Мадлен станет свободна… Он наслаждался, пытаясь представить то, чего никогда не будет, выдумывая нелепые истории. Таким образом он добивался изумительного ощущения свободы, как у курильщика опиума. Толпа медленно увлекала его за собой. Он не сопротивлялся, растворяясь в ней, и отдыхал, переставая ощущать себя личностью.
Флавьер остановился перед витриной ювелирного магазина Ланселя. Он не собирался ничего покупать — просто ему нравилось любоваться драгоценными украшениями, их блеском на фоне темного бархата. И вдруг вспомнил, что у Мадлен сломалась зажигалка. Вот они, зажигалки, на стеклянной подставке; а вон там — дорогие портсигары. Такой подарок не может ее оскорбить; он вошел и выбрал крошечную золотую зажигалку и портсигар русской кожи. Раз в жизни ему было приятно потратить деньги. Он написал на карточке: «Воскресшей Эвридике» — и засунул ее в портсигар. Он вручит ей подарок в Лувре или чуть позже, когда они, прежде чем расстаться, зайдут куда-нибудь перекусить. Эта покупка скрасила ему утро. Он улыбался, дотрагиваясь до пакетика, перевязанного голубой ленточкой. Милая, милая Мадлен! В два часа он ждал ее на площади Звезды. Она никогда не опаздывала на свидания. — Вы сегодня в черном? — А я люблю черное, — призналась она. — Будь моя воля, я бы только черное и носила. — Уж очень мрачный цвет, вам не кажется? — Вовсе нет. Напротив, он придает значительность всему, о чем думаешь. Поневоле приходится принимать себя всерьез. — Ну а если бы вы были в голубом или зеленом? — Даже не знаю. Наверное, я бы казалась себе ручейком или тополем… В детстве я верила в магическую силу красок. Потому и решила учиться живописи. Она взяла Флавьера под руку доверчивым жестом, переполнившим его нежностью. — Я ведь тоже пытался писать, — сказал он. — Но у меня неважно получалось. — Ну и что с того? Только цвет имеет значение. — Хотелось бы взглянуть на ваши работы. — Ну, они немногого стоят. Ни на что не похожи… Это всего лишь сны. А у вас бывают цветные сны? — Нет. Только серые… Как в кино. — Тогда вам этого не понять. Вы слепец! Она рассмеялась и сжала его руку, давая понять, что шутит. — Ведь это куда красивее, чем так называемая реальность, — продолжала она. — Представьте себе цвета, которые соприкасаются, сливаются, поглощают друг друга, полностью пропитывают вас. Вы становитесь как те насекомые, которых не отличишь от листьев, как красные рыбы среди кораллов. Та, иная страна… Я каждую ночь вижу ее во сне… — Значит, вам она тоже снится, — прошептал он. Прижавшись друг к другу, не глядя по сторонам, они огибали площадь Согласия. Флавьер почти не замечал, куда они идут. Весь во власти сладостного ощущения, вызванного ее откровенностью, в глубине души он по-прежнему был начеку, не забывая о стоявшей перед ним задаче. — Когда я был мальчишкой, — продолжал он, — эта неизвестная страна не выходила у меня из головы. Я мог бы показать вам на карте, где она начинается. — Но это ведь не та же самая… — Отчего же? Правда, моя страна окутана мраком, а ваша — пронизана светом; но я знаю, что они граничат друг с другом. |
