Константин Бальмонт. Из несобранного
ТЕНИ
Когда юность уходит от нас, она редко оглядывается, и если оглядывается, мы видим, что все лицо у нее заплакано. Кто скажет, почему? Вы думаете, быть может, что ей жалко покидать нас, жалко видеть, что у вчерашнего юноши, еще недавно смеявшегося так беззаботно, засеребрилась седина? Быть может… Но я думаю другое… Мне кажется, что ей жалко не нас, а себя: она могла бы уйти от нас богатой, а уходит всегда нищей… И как горько тому, кто встретит ее прощальный взгляд,- какая в этом взоре мука, какой безмолвный упрек! Никто не избегнет ее прощального взгляда. Для каждого наступает своя очередь. И сегодня была очередь за мной. О, я никогда не забуду этого дня! На вечернем небе догорала сентябрьская заря. Ярко-красные полосы бледнели, поднимаясь вверх от линии горизонта; они незаметно сменялись сперва розовой краской, потом палевой, потом бесследно тонули в поблекшей лазури. Было что-то загадочное в этой смене полутонов, глаз напрасно старался уловить порубежную линию между отдельными полосами, напрасно старался понять, каким образом яркий пурпур может кончаться бледной лазурью. Чуть слышно шелестел спокойный ветер поредевшей листвой тополей, кленов и лип. Старый сад как будто тихо умирал, и было сладостно и грустно внимать его предсмертному шепоту. Порою то с одной ветки, то с другой срывался одинокий золотой лист и, падая, кружился, как мотылек, утомленный полетом. Все аллеи были усыпаны мертвыми листьями, и каждый шаг сопровождался шорохом, каждый шаг напоминал о гибели того, что жило раньше. Вот пруд, весь заросший мелкими водорослями, знакомый пруд,- как еще недавно я по целым часам лежал здесь на берегу и смотрел на отражение облаков в воде,- теперь вода и небо разделены непроницаемой преградой: всю поверхность пруда покрывают мелкие водоросли. Вот знакомая беседка. Давно увяли сирени, давно потеряли свой запах жасмины; в окно голой веткой, точно иссохшей рукой, стучит облетевший куст. Везде - предчувствие смерти, и в ярком пурпуре заката, и в болезненном пурпуре последних настурций. Зачем я приехал сюда, в родную деревню, где протекло мое детство? Захотелось вспомнить прошлое, захотелось подышать свежим ароматом умирающего сада… Меня не удержали тысячи верст, и я приехал сюда с далекого Севера, где провел все лето… Я закрыл глаза, и передо мною, как в калейдоскопе, промелькнули недавние картины. Голубые озера мечтательной Швеции… зеленые пастбища Дании… Фьорды и серые скалы суровой Норвегии…* Красота одиночества, ни с кем не разделенных чувств и дум, немых сердечных порывов, бесславных и могучих… Глухо стонет северное море… Белый парус зыблется где-то далеко… Беспричинная скорбь захватывает душу… Вон и чайка - плачет, бедная… Чайка, серая чайка и т. д. Дальше, дальше отсюда! Родного воздуха, родной шири полей, родной грусти! И вот я снова здесь. И, закрыв глаза, я смотрю, как предо мной проходят другие образы… Светлое детство… Веселый сенокос… Над зеленым выкошенным лугом разносится звонкая русская песня… Солнце потухло… Песня умолкла… Уехали скрипучие телеги с возами душистого сена… Святочная елка блещет яркими огнями… Слышен смех, слышны певучие звуки рояля… Искрятся детские взоры… Где же все это? - Догорели свечи… Погасли детские взоры, а если и светятся, так не тем уж огнем… И ее вспоминаю я, подругу моих майских дней… Темные брови, темные глаза, пышные светлые волосы, стройный девический стан… Сам погасил я прекрасный светильник, сам разрушил свои воздушные замки… И неужели все? Все… Как плоско, мелко! Так же как у всех… Моя участь и участь других стертые монеты; не отличите одну от другой… Хотя бы что-нибудь страшное было, что-нибудь, перед чем содрогнулся бы с ужасом… Ничего… Вечные серые будни… Я вошел в старый дом, где выросло много поколений, погибло много надежд. |
