|
Зернышки кукурузы, гладкие, мягкие и бледные, – тьфу, да и только! А клыки? Тупые. Как фасолины! В небе погасли последние отсветы ушедшего дня, и Тимоти устало зажег свечи; последнюю неделю их маленькая семья жила по распорядку своих давних дальних стран – днем все спали, а на закате вставали и начинали суетиться, готовясь к Великому Событию. – Ох, Арах, Арах, если б я мог действительно спать с утра до вечера, как все остальные! Тимоти взял с тумбочки подсвечник со свечкой. Да… Вот если бы иметь зубы крепкие, как сталь, острые, как гвозди! Или научиться посылать свое сознание куда угодно, как Сеси, спящая на чердаке в древних аравийских песках. Да куда там, он ведь даже боится темноты! И спит – представить себе такое – на кровати! А не в этих, что в подвале, красивых деревянных ящиках! Мало удивительного, что прочие члены Семьи сторонятся его, словно какого-нибудь епископского сынка. Вот если бы на его плечах проросли крылья… Он задрал рубашку и осмотрел свою спину в зеркале. Никаких признаков. Никакой надежды полетать. Внизу – змеиное шуршание черного крепа, которым занавешивают все стены, все потолки, все двери. Горят тонкие черные свечи, их запах проникает в лестничный колодец вместе с голосом матери и, чуть потише, голосом отца, отвечающего ей из подвала. – Ох, Арах, – вздохнул Тимоти, – а позволят ли мне по-взаправдашнему участвовать в празднике? – Паук молча крутился на конце своей шелковинки. – Не просто там бегать за мухоморами и паутиной, развешивать креп да вырезать дырки в тыквах, а носиться и кричать, вопить и хохотать – участвовать в празднике. Позволят? Да?! Вместо ответа Арах мгновенно сплел на зеркале паутину, в центре которой красовалось одно-единственное слово: Nil![4] На первом этаже одна и единственная кошка носилась как угорелая, одна и единственная мышь пронизывала гулкие стены нервными, скребущими звуками, словно выкрикивая: «Общая встреча! Общая встреча!» Тимоти поднялся к Сеси, все так же погруженной в глубокий сон. – А где ты сейчас, Сеси? – прошептал он. – В воздухе? На земле? – Уже скоро, – пробормотала Сеси. – Скоро! – расцвел Тимоти. – День всех святых! Скоро! Он отодвинулся, поразглядывал тени загадочных птиц и зверей, пролетавших по ее лицу, а затем спустился на первый этаж. Из распахнутого чердачного люка струился запах мокрой земли. – Отец? – Давай сюда! – крикнул отец. – На полусогнутых! Тимоти чуть помедлил, глядя на тысячи теней, качавшихся на потолке обещанием скорых прибытий, и прыгнул в подвал. – Ну-ка, надрай до блеска постель дядюшки Эйнара! – Дядюшка Эйнар такой большой? – поразился Тимоти. – Семь футов? – Восемь. – Восемь?! – Тимоти схватил бархотку и начал усердно полировать ящик. – И двести шестьдесят фунтов? – Ты бы сказал еще «двадцать шесть», – фыркнул отец. – Триста! А внутри этого ящика хватит… – Места для крыльев? – Места, – рассмеялся отец. – Для крыльев. В девять часов Тимоти вышел из Дома под капризное октябрьское небо и побежал в маленькую, насквозь продуваемую то теплым, то холодным ветром рощицу собирать мухоморы. Окна соседних ферм горели тусклым желтым огнем. – Знали бы вы, что творится сейчас в нашем Доме, – сказал им Тимоти, а затем поднялся на крутой холм, откуда был виден отходящий ко сну городок, светлые пятнышки окон и церковные часы, казавшиеся с расстояния в несколько миль крошечной серебряной монеткой. |
