Глаза Джесси стали влажными. А ведь она думала, что вчера выплакала все слезы. Да, ей тоже было непонятно, как Кейону удалось сохранить рассудок.

Вчера был самый жуткий день в ее жизни. Если бы Джесси могла собрать все слезы, которые выплакала за свою жизнь, начиная с первого протестующего плача при рождении, детских обид, взрослых неприятностей и женских болей, то получила бы всего лишь малую часть того, что пролила вчера.

Когда Дэйгис объяснил ей, что собирается сделать Кейон, она со всех ног бросилась прочь из библиотеки. И попыталась выбежать из замка, но Дэйгис поймал ее, остановил и ласково уговорил вернуться в комнату, которую для нее приготовили.

Джесси закрылась там и, рыдая, рухнула на кровать. И плакала до тех пор, пока не забылась глубоким сном. А хуже всего было то, что все время, пока Джесси плакала, она ненавидела Кейона за то, что он ей небезразличен, и в то же время каждая частичка ее души все равно рвалась обратно, к зеркалу, чтобы не упустить ни секунды. Чтобы вернуть ту близость, которая между ними возникла. Коснуться стекла, раз уж она не может коснуться Кейона. Ощутить хоть что-то.

Наслаждаться этими крохами.

Вчера Джесси и сама думала о том, что сказала Гвен. Да, у нее были просветления в этом потоке жалости к себе и безумной ярости.

Да, конечно, она понимала, почему Кейон хочет умереть, почему он готов сам идти навстречу смерти после целой вечности в одиноком ледяном аду.

Но это понимание ничуть ей не помогало.

Она когда-то читала в журнале — это был «Женский день» или «Ридерз дайджест» — о медсестре, влюбившейся в одного из пациентов, которому осталось всего двенадцать месяцев. Тема статьи была не из тех, что нравились Джесси, но она не могла оторваться, ее вело то же жуткое любопытство, что заставляет зевак подтягиваться к месту страшной катастрофы, где все залито кровью и усыпано телами в пластиковых пакетах. Она тогда подумала, какой же дурой была медсестра, раз позволила такому случиться. Ей нужно было передать пациента другой медсестре, как только она поняла, что он начинает ей нравиться, и влюбиться в кого-нибудь другого.

По крайней мере, у той медсестры был год.

А ее пациент погибнет через четырнадцать дней.

— Уйди, пожалуйста, — попросила Джесси.

— Я знаю, мы с тобой практически не знакомы…

— Ты права, Гвен, мы не знакомы. Так что, пожалуйста, оставь меня ненадолго одну. Можешь передать Кейону, что я не буду смотреть. Обещаю. — И она действительно обещала. Она будет уважать его желания. Двигаясь скованно, как деревянная, Джесси закрыла окно, закрыла ставни и опустила тяжелые занавески.

Гвен молчала.

— Пожалуйста, уйди, Гвен.

Несколько секунд спустя раздался тяжелый вздох, и мягко щелкнула закрывшаяся дверь.

Лукан запустил пальцы в волосы, приглаживая их на висках. Ладони были горячими, плоть зудела, ногти потемнели.

Не важно. Через минуту дымящиеся останки неудачливого Ганса исчезнут.

Он бесстрастно перешагнул через обугленное тело.

От него дурно пахло, и его нужно было убрать из паба.

Шагая по обшитому деревом пабу с уютными кабинками, Лукан бормотал заклятия, скрывая от оживленных посетителей и мужчину, которого только что сжег, и свое истинное обличье.