|
– Должно быть, этот человек, – предположил Григорс, – обладает даром недюжинной собранности в бою и способен сосредоточить свой жизненный дух в решительный миг? – Мне, – возразил хозяин, – не вполне понятен смысл ваших слов. Я лично полагаю, что наши бойцы заворожены молвой о неуязвимости герцога. Драться побуждает их честь, а не вера в победу, в которой они, сознаваясь себе в том или нет, при всей их храбрости заранее отчаиваются. – Вы очень умны, господин гостеприимен, – почтительно заметил Григорс. – Да, я умен, – отвечал староста. – Разве в противном случае я был бы мэром Брюжа? К тому же моему уму свойственна полнейшая ясность и общепонятность. – Когда же, – спросил Григорс, – ожидается следующий самоуверенный вызов этого полководца? – Сейчас его нет у стен города, – отвечал господин Пуатвин. – Его палатка снята. С наступлением осени и до следующей весны он возвращается через наши опустошенные земли в свое государство, которым тоже ведь надобно управлять. Наш бедный город, разумеется, остается в осаде, но зимой дело ограничивается мелкими стычками и вылазками. – А весной, – заключил Григорс, – он снова вернется, чтобы, полагаясь на свою рыцарскую сноровку в поединках, похитить у государыни ее защитников и заставить ее сдаться, что в данном случае означает – отдаться. Наверно, она молода и красива? – Она, – ответил хозяин, – приблизительно вдвое старше вас, которому я дал бы лет семнадцать – восемнадцать, но, несмотря на ночные молебны и умерщвление плоти, она вполне сохранила свою красоту – на печаль богу, как я подозреваю, ибо она бережет от мужчин свое прекрасное тело. – Чтобы она отдалась этому козлинобородому герцогу, – возразил Григорс, – богу наверняка неугодно. Настолько я отваживаюсь угадывать его мысли, ибо в свое время я изучил divinitatem. – Стало быть, вы сведущи также и в книгах? – Немного. Но это ничуть не поможет мне в нынешних обстоятельствах. Единственное, что мне поможет и в чем я молю вас помочь мне, мой достопочтенный и умный гостеприимен, – это предстать пред очи вашей государыни, чтобы объявить себя ее слугою и чтобы она позволила мне жертвовать жизнью за ее свободу и защищать убежище ее чистоты от волосатых мерзавцев. – Ваше рвение делает вам честь, – сказал горожанин после короткого размышленья, – к тому же я не стану скрывать приязни, которую вы мне внушаете. Не сомневаюсь, что, невзирая на вашу молодость, ваше воспитанье и норманская tournure не посрамят вас перед государыней. Однако предстать пред ее очи не так-то легко, ибо она лишь крайне редко и очень немногим позволяет себя лицезреть. Разве что в соборе, когда она простирается ниц перед богом, можно увидеть ее постольку, поскольку вообще можно увидеть женщину, молитвенно застывшую в земном поклоне. Но я попытаюсь вам пособить. Господин Фейрефиц де Беальзенан, стольник герцогини, – мой покровитель и друг; это человек с лоском и куртуазнейшей выучки; представьте его себе широкогрудым и тонконогим, одетым в светлые, расшитые цветами шелка, с раздвоенной, мягкой как шелк бородкой. Таково беглое описанье его наружности. Я поговорю с ним о вас, похвалю ему ваши намеренья и желанья и, думается, добьюсь, чтобы он, со свойственными ему хитроумием и ловкостью, обратил на вас внимание герцогини. Дотоле же оставайтесь у меня, то есть будьте моим жильцом и нахлебником! Мне приятно было узнать, что в золоте у вас нет недостатка. Это утешительное исключение из правила. Обычно странствующие рыцари исполнены высоких помыслов, но бедны, а это сочетание никогда не вызывало у меня особого сочувствия. Вы же сумеете по справедливости заплатить за кров и за стол. Пища ваша будет обильна и однако же достаточно умеренна, чтобы не повредить вашей стройности и предостеречь вашу доблесть от сонливого ожирения. |
