Андрей, подойдя к ним, с напускной серьезностью спросил:

– В каком ухе звенит?

Мальчонка в холщовой рубашке вскинул на него темно-серые глаза, не задумавшись, ответил:

– В левом!

– Да ты, чай, слышал? – весело рассмеялся Андрей и поинтересовался: – Звать-то как?

– Лазарь.

– Ну что ж, имя христианское. Ты, Лазарь, не горюй, что долго спину гнул. Теперь, вишь, твой черед кататься. Может, и мы еще кого со спины сбросим…

Мальчики, не понимая, слушали его. Когда отошел, проводили недоуменными взглядами.

Андрей возвратился к рыбному ряду. Степан был чем-то встревожен.

– Ты чего? – спросил Андрей.

– Слышь, говорят, – приглушил голос Степан, – в Твери неладно… Горит…

– Что горит?

– Кажись, татары город жгут… А иные сказывают – их побили да пожгли…

Трудно было понять, кто принес эти вести. Но они распространялись с непостижимой быстротой, обрастая слухами, и, хотя толком никто не знал, что же произошло в Твери, всех охватила тревога.

В это утро московский князь Иван Данилович проснулся по обыкновению рано, когда мутноватый рассвет с трудом пробился сквозь слюдяные окна опочивальни.

Потянувшись до хруста, пробормотал:

– Солнышко-то нас не дожидается, – и негромким, хрипловатым от сна голосом крикнул: – Трошка!

Низкорослый чернявый постельничий Трошка будто из-под земли вырос, уставился на князя с готовностью.

– Убери постель, в мыленку пойдем…

В мыленке пар клубился у потолка. В одном углу иконка стыдливо тафтой завешена, чтоб не видала житейских дел, в другом, рядом с шайками и кадями, – гора веников. На пол душистая трава натрушена, запах ее сладостно раздувает ноздри.

Намывшись, чуть разморенный князь помолился в прокуренной ладаном крестовой, привычно кладя поклоны на бархатные подушки перед иконостасом во всю стену, бормоча бездумно:

– Боже всесильный, боже милостивый…

В крестовой церковная тишина. Стоят у стены прутья вербы, красным цветком застыл светильник у иконы пресвятой богородицы, писанной самим митрополитом Петром.

Из крестовой Иван Данилович прошел в хоромы к жене.

Княгиня Елена – молодая, некрасивая, с землистым лицом, – сидя на кровати, вяло расчесывала жидкие косы, снимала с деревянного гребешка пучки волос.

– Как здоровье, как почивала? – подходя к жене, заботливо спросил Иван Данилович, и в глазах его появилось выражение участия и жалости.

Княгиня только головой покачала: мол, как всегда, неважно. Приложив руку к груди, с трудом глубоко вздохнула – что-то там давило денно и нощно.

Князь подошел к колыбели, где лежал Андрейка, улыбнулся, глядя на маленькую, беспомощную головенку сына. Кожа на голове была тонкая, как мешочек сваренного всмятку яйца, чуть прикрыта редким темным пушком.

Подивился хрупкости игрушечной руки, выпростанной из-под одеяла, крошечным ногтям на пальцах. Самодовольно подумал: «Нос-то вроде моего – долгонький!»

– Пойдем, Еленушка, к заутрене, а там и в трапезную пора, – мягко сказал он жене.

…Ел князь не спеша, похваливал стряпуху Меланью. Да и впрямь пирог с луком и говядиной получился отменный. Не любил в еде излишеств. Вчера у боярина Шибеева придумали на обед подать лебедя в сметане. К чему это? Лучше попроще да посытней.

Иван Данилович допил, похрустывая чесноком, брагу, огладил усы и сказал, словно сожалея: «Сколь ни пировать, а из-за стола вставать… Ну, спаси бог».