После недавней смерти митрополита Петра Феогност тоже поселился в Москве, и Калита очень рассчитывал на поддержку грека. Дорогой к нему думал: «Умен, а Петр погибче был. В Орду сам ездил, ярлык с золотым знаком у хана Узбека получил. Шутка сказать!»

Наизусть помнил, что написано было в том ярлыке: «Да никто не обидит в Руси церковь соборную, митрополита Петра и людей его – архимандритов, игуменов, попов. Их грады, волости, села, земли, луга, леса, винограды, сады, мельницы, хутора свободны от всякой дани. Ибо сии люди молитвою своею утром и вечером блюдут нас и наше воинство укрепляют, молят бога за нас и детей наших. Кто возьмет что-нибудь у духовников – заплатит втрое. Кто обидит церковь – да умрет».

«Шутка сказать! – повторил про себя Калита с завистью. Улыбнулся, вспомнив чудную приписку в конце грамоты: «Писано в заячье лето, в четвертый день ущерба луны на полях». – И зайцев приплели, поганые!»

Феогноста застал у собора: тщедушен, черен, а важности на десятерых хватит.

– Благослови, преподобный отче, в Орду еду…

Получив благословение, попросил:

– Кочеву-то вразуми, святой отец. Не обходи попеченьем. Возвращусь – в долгу не останусь…

Феогност значительно покивал маленькой головой:

– Поезжай с богом!

Перед самым отъездом Иван Данилович позвал к себе сына Симеона – отрока с серыми, как у князя, продолговатыми глазами.

Юнец был молчалив, нелюдим, ходил, откинув большую голову назад, прижав руки к туловищу, глядел на людей прямо и смело.

Войдя, Симеон неуклюже поцеловал руку отца и, ладонью пригладив прямые, похожие на лычки волосы, выжидающе поглядел на князя. На мальчике был малиновый кафтан, перехваченный поясом, в руках держал он шапочку с синей тульей – верно, во дворе играл, когда позвали.

Давно ли малышом постригали, на коня сажали, чтобы рос отважным и сильным, а вот уже и отцу по плечо.

Иван Данилович вплотную подошел к сыну, нежно, обеими ладонями, взял его голову; глядя в глаза, спросил с тревожным сомнением:

– Встретимся ли, чадо мое возлюбленное?

Необычайная взволнованность и ласковость отца поразили мальчика; невольные слезы появились у него на глазах.

– Вырастешь, Семушка, не осуди, – выпуская из ладоней голову сына, тихо сказал Иван Данилович. – Во время драки и за грязный камень схватишься… Не думай, что легко мне совестью двоить – в Орду ехать. Но надобно, дитятко, надобно. Для отчины нашей, для светлого дня завтрашнего…

Он говорил больше для себя, себя убеждал, что избрал единственно верный, хотя и тяжкий путь.

– А ты меч возьми! – сверкнув глазами, воскликнул детским срывающимся голосом Симеон, и видно было – сам готов рядом стать.

Отец с любовью посмотрел на него, положил руку на плечо:

– Не время, сынок… А приказали бы мне: «Яму навозну руками вычисти – Москве польза от сего будет», слова бы не вымолвил – сделал! Не для себя славу ищу, землю по крохам сбираю. Я свечу зажгу, при внуках разгорится она ярким пламенем. Только не погасите ее раздорами, заодно все будьте!..

Он сказал это со страстной силой и надеждой, продолжая пытливо глядеть на сына.

Помолчав, спросил сурово, как у взрослого:

– Не погасишь, чадо?

Сын поры исто припал к узкой ладони отца, ответил тихо:

– Не погашу, батюшка…

– Верю, родной, – погладив Симеона по волосам, сказал Иван Данилович. – Ну, пора в путь.

В ПУТИ

Крытые повозки с подарками для хана и всем, что понадобится в пути и в Орде, Иван Данилович отправил под охраной Кочевы вперед – грузить на Клязьме в ладьи.