|
Он, маленький и толстый, высоко поднимал руку, тоже багровую, ударял, ударял с бешеной силой, будто наказывая серое, тусклое тело барабана за то, что оно тянет его к земле. Казалось, не человек идет с барабаном, а барабан — с дико отбивающимся от него человеком. Лавиния рассмеялась, вернулась к действительности и только теперь увидела, что оркестр с его великолепными костюмами, ослепляющей медью и ликующей музыкой ничего не изменил в жизни улицы. Люди сидели, беседуя о чем-то в тени деревьев, пили кофе на открытых верандах, играли дети, падали листья, кто-то стоял босиком на весах и даже съежился, вымаливая у них чего-то, бежали по камням, раскалывались, выскакивали из зеленых мундиров каштаны, за ними наблюдали с живейшим интересом мальчишки. Оркестра будто бы и не было! Но ведь его в самом деле нет, с восторгом и ужасом подумала Лавиния. Неужели она забыла, что он существует лишь для Тревизана и для нее?! И новая мысль ее потрясла.
— Послушай, Тревизан, — потянула она его за руку, — им не больно? — Нет, Лавиния, нет, — успокоил ее Тревизан. — Разве может быть больно портрету? — Разве они портрет? — не унималась она. — Они не живые? — Неужели ты не видишь, что они живые? — удивился Тревизан. — И я могу, когда кончится музыка, поговорить с барабанщиком или… с дирижером? — Нет, — ответил он непривычно сурово, — не можешь. Не отвлекайся, уходят минуты, последние. Оркестр, выполнив четко, по-военному, поворот, пошел по соседней, параллельной морскому побережью улице к курортному парку. Он шел теперь отдыхая, без музыки. Но… вот дирижер, не поворачивая головы, поднял левую руку и, загнув мизинец и большой, показал музыкантам три пальца. И тотчас же барабан потащил за собой дико отбивающегося барабанщика, ударил новый марш. Он мощно, будто бы тысячу лет тосковал по этой земле и этому небу, выкатился из труб, и не нужен был ему дирижер, тот сейчас шел с опущенными руками, откинув назад не только голову, но и корпус, точно сопротивляясь толкающей его в лопатки музыке. Марш бушевал, вырастал, как дух, выпущенный из бутылки; казалось, лопнут щеки музыкантов и послушно пойдут за оркестром старые каштаны. Дирижер уступил маршу, убыстрил шаг; Лавиния и Тревизан почти побежали. О эта музыка! Сердце Лавинии ликовало. Она обожала теперь и этот барабан, и эти трубы… Эта музыка! И тут она увидела в левой, опущенной руке дирижера разноцветный, чудный, будто бы с неба упавший букет гвоздик. — Тревизан! — закричала она. — Посмотри же! Этот букет! — О! — рассмеялся он. — Его подарила ему одна милая девушка. — Не было девушки! — возмутилась Лавиния. — Она бежала к нему отсюда. Из вечера в вечер. Солнце было за ее спиной и не увидело ее лица. — Но он, он даже не повернул головы! Он ее не любил?! Нет? — Она умерла тысячу лет назад… — ответил Тревизан. — Ну и что ж! — воскликнула Лавиния. — Он не любил ее? Нет? И тут они увидели Браманте. С той же ужасной, что и утром, палкой он, сумрачный и большой, тяжко шел навстречу оркестру. — Добрый вечер! — закричал Тревизан, когда они почти поравнялись. — Добрый вечер! — надрывая горло, повторила Лавиния. Он поднял голову и обиженно кинул им в самые уши: — Я не оглох. — Кинь палки в огонь! Сожги их! Сегодня! — с дикой радостью потребовал Тревизан. И они, не дожидаясь ответа удивленного и рассерженного палочного мастера, побежали за оркестром, но то ли дирижер, повинуясь музыке, резко убыстрил шаг, то ли разговор с Браманте задержал их дольше, чем им показалось, но музыканты уходили, удалялись, вот они уже на большой поляне парка, вот повернули к морю… Лавиния в отчаянии попыталась выдернуть пальцы из кулака задыхающегося Тревизана. |
