|
То было как предчувствие грядущей недвижимости. Диковинные твари летали над головой, кишели в ногах, исполинские подобья драконов летали меж птиц, сновали меж рыб, неимоверные полчища неимоверных гигантов, и верх перемешивался с низом, потому что все новые стаи рыб взлетали в воздух, все новые стаи птиц окунались в воду, принимая драконьи обличья, превращаясь одни в других, меняясь чешуей и опереньем. И уже не отличить было тварь летучую от твари плавучей, будто каждая только что вылупилась из яйца, и они словно сами наперебой рвались назад, в неразличимой своей стадности, словно их заветным желанием было слиться в неразличимую единую массу наподобие растительной, в чьей необозримой зеленой стихии уже не выделялся ни единый ствол или стебель; даже если они еще летали, или плавали, или, подобно растеньям, уже зацеплялись за дно морское, каждая тварь еще в своем особом обличье, покрытая перьями, чешуей, панцирем или кожей, с ногами, когтями, плавниками или клювами, — в их глазах, в их невообразимых глазах то ли ящериц, то ли амфибий брезжил взгляд змеи, и эта змеиность, к которой они так жаждали вернуться, была как последняя всем им свойственная тварность, их последняя общая суть, растительно-животная и исконная, та, из которой творятся для жизни все существа и которая только и служит залогом их пребывания в круге жизни и круге творенья. Все больше и больше сбивалась вся эта летучая и плавучая живность в непроницаемо густое скопление, все больше чудищ виделось там, все больше обычных тварей превращалось в чудищ, все грозней становился натиск несотворенного, лежащего за пределами тварности, все плотней заполнялись им небо и море до самых сокровенных глубин своей прозрачности, и он обнаружил с непреложной очевидностью, что все стекалось именно в эту точку, что место, где он остановился, как мощное средоточие, притягивало к себе со всех сторон плазму первозданной животности. И стала тогда видна колодезная глубина вод, подпочвенная их бездна, колодец на дне колодцев, и там, на бездонном колодезном дне, в радужных переливах, но и в льдистой прозрачности, замкнутая в кольцо времен, лежала сама змея, кольцами обвивая пустоту средоточья, сердцевину небытия. Источник всех изменений во всемогуществе своей неизменности.
Словно кратер, расширялся колодец, змеиное кольцо будто стремилось к всеохватности, и все, что приближалось к нему, застывало в недвижности — всякий всплеск, всякий взлет застывал под недвижным зеленым змеиным взглядом, что послан был пустотой и источал пустоту. Существовало ль еще зверье? Не суждено ль ему было в последнем преображении утратить и последнюю свою суть под цепенящим пленом змеиного взгляда? Столь же застылым было и небо, монотонно-серый облачный полог, не славший дождя, а за ним, как бесформенное, омертвело-тусклое пятно, ползло солнце по застылой своей орбите. И он, человек, он, оставшийся человеком при всей своей общности с несотворенной массой, он, водворенный, погруженный в эту общность тварей, только-только проклюнувшихся из яйца, и растений, только-только проклюнувшихся из семени, он, в зримом покрове перьев и чешуи, листьев и тины, — он был частицей застылого этого действа, тоже недвижный в недвижном своем ожиданье, тоже всего лишь тусклая тленная тварь, но человеческий глаз его не утратил ни грана своей зоркости, и он знал о сиянье звездного лика за облаками. А меж тем дремотное солнечное пятно, налившись серым багрянцем, склонилось к нижней границе дня, и звезды, заблиставшие с ночною силой, сумели своими лучами, сначала робкими, а потом все более ясными, пронзить покровы тумана, высыпали все до единой, в полном блеске, — и не только вверху, но и внизу, и тут раскинулись вторым звездным небом, зеркальным двойником неба, мерцавшим как в черных омутах вод, так и во влажной черноте необъятных зарослей и превращавшим их в сплошной черный зеркальный щит, в сплошной звездный купол; и исчезла граница меж потоками зелени и потоками вод, и моря вышли из берегов и хлынули в заросли, заросли же — в моря, и меж верхних и нижних звезд застыло парили очертанья зверей, жильцов эфира и влаги. |
