Моторист был рыж, хитроглаз, говорил с картавинкой и почему-то казался Димке жуликом. Однажды на базаре он видел, как милиционер вел к отделению жулика, который разрезал женщине сумку и едва не вытащил деньги. Он был очень похож на этого моториста, и Димка с неприязнью смотрел на него. И какого черта этот моторист так быстро приехал сюда! Не мог несколько дней подождать… Ведь отец, проявивший такое неожиданное упорство, наверняка отойдет — уж Димка это знает! — так нет, моторист взял и приехал на этой разнесчастной шаланде именно сейчас…

Узнав, что в полдень шаланда уходит, геологи сели писать письма. Все забыли, про завтрак, и лагерь стал похож на отделение связи. Менее запасливые и предусмотрительные бегали по палаткам, просили у других листок бумаги, конверт, карандаш, марку. Сизов разломал свой карандаш пополам и отдал одну половину Нине с условием, что письмо она имеет право адресовать только женщине.

Три человека скрипели авторучками на обеденном столе. Один рабочий примостился у очага и строчил на полевой сумке. Писали и в палатках. Иван Савельевич давал последние наставления мотористу, а Димка сидел на краю обрыва, опустив вниз ноги, и смотрел на эту проклятую черную шаланду, которая покачивалась на небольшой волне. Когда он погружался на нее на пирсе лимнологической станции в поселке Лиственичном, она казалась ему едва ли не океанским судном. Но сейчас он был другого мнения о ней. Тоже называется корабль! Ни мачты, ни надстроек, ни флага, одна только приплюснутая рубка, в которой находится дрянной вонючий моторишко и два длинных рундука… Плавучий курятник, а не судно!

Димка сидел и ждал своей участи. И как всякий, даже приговоренный к расстрелу, все еще надеется на что-то, надеялся и он. Надеялся и ждал.

К мотористу подошел Сизов, размахивая двумя письмами.

— Опусти в Иркутске, — сказал он. — И смотри не потеряй — внутри золотой песок!

Моторист улыбнулся. Но не успел он и ответить, как к ним подбежал Димка:

— Давайте я отвезу! Я даже домой отнесу… все улицы знаю…

Димка думал, что Сизов очень удивится его внезапному отъезду и переговорит по этому поводу с отцом. Но ничего этого не произошло.

— Спасибо, — вежливо сказал геолог и вручил оба письма жуликоватому мотористу, и Димку словно плетью обожгли.

Он подбежал к другому мужчине, усатому прорабу, — а вдруг он поможет? Ему-то, кажется, Димка не причинил решительно никакого зла.

— Благодарю тебя, — ласково сказал прораб, — А ты не сделаешь из письма голубя и не пустишь в Байкал?

— Не сделаю, — тихо, упавшим и как можно более честным голосом сказал Димка.

— Ой ли?.. — прищурился прораб и, увидев, что все отдают письма мотористу, тоже отдал ему свое.

Димке показалось, что ему плюнули в лицо, и он больше ни к кому не обращался с этой просьбой. И тогда он понял: от отца ждать нечего. Его не разжалобишь, к нему не подъедешь ни с какой стороны. Отец никогда не был таким. Дома он тоже был строгий, задумчивый и нередко покрикивал на Димку за шалости, но быстро все прощал, приносил дорогие подарки: то пленочный фотоаппарат «Смена», то футбольный мяч, то двухколесный велосипед «Орленок». Не было случая, чтоб он отказал. Он был послушный, добрый, мягкий, и Димка в душе даже посмеивался над ним: а что, если попросить его купить складную байдарку — купит? Но оказалось, что отец такой только дома. Здесь же, в экспедиции, он совсем другой. Его слово — закон, его здесь слушаются, уважают, а может быть, и боятся. Сказал: «С первым же катером уедешь домой», — и точка. Нет такой силы, чтоб заставила изменить его свое решение.