Но в каюте царило оживление. Веселое настроение друзей ничем не омрачалось. Они усердно работали, продолжая научные наблюдения, ведя записи в путевом журнале и научных дневниках.

Больше всего радовали регулярно получаемые с поверхности сводки о работе подземной электростанции. Она работала безотказно, и электроэнергия непрерывным могучим потоком вливалась из недр земных в общую сеть СССР.

Мареев взялся за разработку проекта новой, более крупной подземной установки и проекта регулярного подземного сообщения с ней. Брусков увлекся описанием их путешествия в недра Земли. Разговоры с поверхностью, с родными и друзьями, чередовались с радиомузыкой, шахматами.

Но все заливали непрерывные волны радости, возникавшие где-то в сердце и мягкими ударами разливавшиеся по всему существу: скоро… скоро…

До поверхности оставалось все меньше и меньше. Позади лег уже шестой километр, потом восьмой, девятый…

На десятом километре от подземной электростанции Маре-ев заметил значительное замедление в продвижении снаряда.

«Вероятно, опять гранит», — подумал он.

Он подошел к аппарату подачи образцов, но характерной для гранита раздробленной красноватой массы не нашел в чашечке. Была лишь кучка желтого глинистого сланца, через который снаряд пробирался на протяжении уже нескольких сот метров.

«Странно, — подумал Мареев, — почему же уменьшилась скорость продвижения?»

Он поделился своим недоумением с Брусковым, но тот ответил:

— Это, вероятно, случайно… Выправится…

Брусков так уверовал в снаряд и в предусмотрительность Мареева, что его теперь мало заботили такие вопросы.

Однако скорость с каждым десятком метров явственно падала. Мареев все тревожнее искал причины этого явления и ничего не мог найти.

На расстоянии трех километров от поверхности снаряд остановился.

Моторы работали, наполняя помещение своим музыкальным гудением, вращались коронка и ножи, вращался внешний винт. Электрический свет заливал все помещения, но снаряд неподвижно лежал на месте.

Мареев чувствовал, что у него готов лопнуть череп от сумасшедшей пляски мыслей. Он ничего не мог понять. Он проверил коронку и ножи, проверил передаточный механизм, просвечивал рентгеном архимедов винт, но, обследовав половину винта, рентген испортился, и исправить его уже не удалось. Однако в общем все, казалось, было в исправности, все работало нормально.

Но снаряд лежал уже третьи сутки, как бревно.

Брускова начинало беспокоить тревожное настроение Мареева. Он помогал Марееву искать причину аварии, но безуспешно. Но все-таки уверенно твердил, что это неважно, что снаряд скоро тронется в путь.

На пятые сутки отчаяние начинало овладевать людьми.

На седьмые сутки они лежали на своих койках, измученные, молчаливые, угрюмые. Они боялись делиться друг с другом своими мыслями. Они думали о близкой поверхности, о солнце, о ветре, о шелесте зеленых деревьев.

Осталось всего лишь три километра! Они прошли уже двадцать километров. Уже сто девяносто шесть дней они оторваны от жизни, заключены в эту тюрьму. Оставалось только двадцать — двадцать пять дней, и кончился бы этот кошмар, и перед ними раскрылся бы сверкающий, радостный мир…

Вместо него раскрывается могила… Быть погребенным заживо… Спасения нет… Над ними по вертикали толща в два километра…

С воплем отчаяния Брусков вскочил с койки.

— Я не хочу умирать! — кричал он. — Почему я должен умереть? Ты должен знать выход, Никита! Ты должен найти его… Слышишь?

Он бросился к Марееву, тащил его с койки, потом упал на колени, спрятав лицо между ладонями:

— Что будет, Никита? Мы умрем здесь… Нам нет спасения…

Мареев сидел на койке, положив руку на голову Брускова.