Почти дома – вон впереди показался оплетенный вьюнами и лианами, когда-то ярко-рыжий, а сейчас поблекший и проржавевший трамвай. Значит, до входа в убежище осталось немного. Это уже территория обитания людей. Крупные хищники сюда не заходят. Но, вспомнив встречу с юным волколаком, облюбовавшим себе охотничьи угодья рядом с человеческим жилищем, Максимыч не стал бы утверждать это так уверенно. Пришел один, придут и другие. Теряет город свои границы – природа отвоевывает обратно исконные территории. Теперь этот разросшийся парк, захвативший в свои сети все окружающие его дворы, уже называется лесом. Раньше здесь жили люди, а теперь руины домов лишь смутно угадываются среди исковерканных стволов, да едва видны остовы автомобилей, совсем скрытые под лианами и вьюнком.

Максимыч подтянул на плечах лямки увесистого рюкзака, смахнул грязь с прицельной рамки старого автомата и размеренным шагом направился в сторону уже выступающих из-за деревьев руин Измерителя. Как бы ни хотелось, но быстрее нельзя. Внимание притупляется перед самым порогом дома: тут-то тебя и сцапает какой-нибудь наглый юный ящер, еще не познавший силу огнестрельного оружия.

Отец всегда ворчал перед его выходами на поверхность, но ничего поделать с этим не мог. Максимыч был лучшим сталкером. Ну, если не лучшим, то, по крайней мере, самым везучим – это точно. И если он не справится с задачей, то кто тогда – постаревший Александр Латышев? Он, конечно, большинству молодых до сих пор может дать сто очков форы, но на дальние переходы его уже не хватает – сказывается старое ранение, да и дозу он получил в первые годы немалую. В конце концов, ему уже сорок… или около этого. Давно пора на пенсию. За то, сколько сделал «старик» и скольких воспитал, Сенат пожизненно должен кормить его от пуза и поить до икоты, и то вряд ли расплатится. Максимыч улыбнулся, вспомнив про наставника. Друг отца был, наверное, вторым родителем, а если вспомнить, сколько раз он вытаскивал молодую неразумную голову Максимыча из лап смерти, то и первым. Уж Максимыч точно будет его кормить и поить и отдаст последнюю рубашку, если даже все убежище от него отвернется. В конце концов, двадцать пять лет – это зрелый возраст для сталкера, и никто ему не указ, чем заниматься, даже отец, пускай он и член Сената объединенных убежищ. Хотя батя сам за своего друга Сашку порвет любого, несмотря на то, что доктор. Наставник ему как младший брат, с первых дней сошлись. Столько всего нахлебались вдвоем, что уже и не разберешь, кто кому чего должен, – как одно целое стали. Он и за воспитание малого Максимки взялся, так сказать, по дружбе, и уже потом, скорее, по инерции, стал обучать его всему тому, чему научился на собственной шкуре, чтобы молодой да горячий пацан не набил себе шишек. Ибо ошибки в этом мире оплачиваются по высшему разряду, и «шишки» могут не то чтобы не успеть зажить, но даже вздуться. Да, когда-то Максимка, или Масик, как его до сих пор зовет мама, теперь для всего убежища «Максимыч». И это уважительное прозвище не дань почтения отцу, занимающему высокий пост, это его собственная заслуга. Его пот и иногда даже кровь. Его часы и дни, проведенные на поверхности, и неисчислимое количество полезных вещей, найденных и принесенных в бункер.

Когда-то тут была граница жилой зоны и начиналась зеленая полоса, превратившаяся ныне в непроходимое болото. К заводам, точнее тому, что от них осталось, вела одна-единственная дорога – чистое асфальтовое покрытие с двумя полосками блестящих, даже не проржавевших трамвайных рельсов, представляло собой яркий контраст с окружающей разрухой и запустением. Максимыч очень не любил это место, пересечь его было делом минуты, но он всей кожей ощущал опасность. Даже не потому, что оно было открытым, – пройдя невидимую границу, сталкер испытывал необъяснимый ужас, от которого волосы вставали дыбом. И хотя за все время, пока существует эта Ведьмина плешь, ни на ней, ни рядом с ней ничего душераздирающего не произошло, все сталкеры старались быстрее ее проскочить.