Послышались еще чьи-то шаги, старший социальный работник, мисс Рут Кеттл, появилась из-за стеллажей, вглядываясь во всех присутствующих близорукими глазами.

– Ах, вот вы где, главный врач, – произнесла мисс Кеттл свистящим, как флейта, и усталым голосом. (Она была единственной из всех сотрудников, подумал доктор Штайнер, кто обращался к доктору Этриджу так, и один Бог знает почему. Из-за этого создавалось впечатление, будто они работают в обычной клинике.) – Калли сказал, что вы здесь, внизу. Надеюсь, вы не заняты? Я ужасно расстроена, не хочу доставлять вам беспокойство, но дело совсем плохо! Мисс Болем назначила мне нового пациента на десять утра в понедельник. Я только что обнаружила в своем журнале соответствующую запись. Конечно, она не потрудилась посоветоваться со мной. Она же знает, что в это время я всегда занимаюсь семьей Уоррикер. Боюсь, она сделала это намеренно. Знаете, главный врач, кто-то должен взяться за мисс Болем.

Доктор Бейгли, стоявший в стороне, угрюмо сказал: – Кто-то уже взялся.

Имели место и менее приятные моменты, чем краткое появление сэра Хуберта. Мало кто из гостей знал, что Дэлглиш следователь, и далеко не все ожидали, что он будет рассказывать о своей профессиональной деятельности. Однако неизбежно находились люди, считавшие, что человеку, который ловит убийц, негоже писать стихи, и высказывавшие свое мнение вслух, кто более, а кто менее тактично. Предположительно они хотели, чтобы убийцы были пойманы, как бы жарко ни спорили о том, что должно произойти с преступниками впоследствии; но к тем, кто фактически занимался поимкой злоумышленников, они демонстрировали на удивление противоречивое отношение. Дэлглиш к этому привык, и такая позиция оскорбляла его гораздо меньше, чем распространенное убеждение, будто в причастности к сообществу убийц есть особое очарование. Но если каждый такой праздник и сопровождался в определенной степени проявлением тайного любопытства и бессмысленными толками, то попадались так же и приятные люди, ведущие приятные разговоры. Ни один писатель, как бы беспристрастно он ни относился к своему таланту, не может слегка не ободриться, услышав похвалу. И Дэлглиш, борясь с подозрением, что мало кто из поклонников на самом деле читал его книги и тем более покупал их, обнаружил, что получает некоторое удовольствие от происходящего, и отдавал себе полный отчет почему.

Первый час приема был суматошным, но вскоре, после семи вечера, Дэлглиш оказался один с бокалом в руке у затейливой каминной полки в стиле Джеймса Уайата. В камине горели тонкие поленья, наполняя комнату слабым запахом, напоминавшим о пригороде. Это был один из тех непостижимых моментов, когда человек вдруг начинает чувствовать, будто он совершенно один посреди толпы, когда шум словно затихает, а толкающие друг друга люди постепенно отодвигаются на второй план и становятся расплывчатыми и загадочными, как актеры на далекой сцене. Дэлглиш оперся на каминную полку затылком, наслаждаясь кратковременным уединением и, как истинный ценитель, созерцая гармонично спланированный архитектором зал. Вдруг он заметил Дебору Рискоу. Должно быть, она вошла очень тихо. Ему стало интересно, как долго она пробыла тут. И тут же его мимолетное ощущение счастья и умиротворенности сменилось желанием, таким тягостным и сильным, какое испытывает впервые в жизни влюбившийся мальчишка. Дебора тут же заметила Адама и с бокалом в руке направилась к нему.

Ее появление не было полной неожиданностью, но Дэлглиш предпочел не обманываться, убеждая себя, что она здесь ради него. После их последней встречи едва ли такое было возможно.

Он сказал:

– Рад видеть вас здесь.

– Мне в любом случае следовало прийти, – ответила она. – Но вообще-то я здесь работаю, Феликс Герн нанял меня после того, как умерла мама.