|
А может, голубые свитеры просто шли к темно-синему пальто, в котором она все время ходила в школу. Из-под свитера выглядывал воротничок белой блузки. Клетчатая юбка, белые хлопчатобумажные чулки. Мягкий обтягивающий свитер выдавал едва заметные припухлости на груди. Симамото устроилась на диване, поджав ноги. Облокотившись о спинку дивана, она слушала музыку, глядя куда-то вдаль, словно рас-сматривала одной ей видимый пейзаж. – Правда, говорят, что если у родителей только один ребенок, значит, у них отношения не очень? – вдруг спросила она. Я ненадолго задумался, но так и не сообразил, какая тут может быть связь. – С чего ты это взяла? – Один человек сказал. Давно уже. Предки не ладят, поэтому заводят ребенка и потом – все. Я, когда про это услышала, расстроилась страшно. – Гм-м. – А твои между собой как? Я замялся: просто не думал об этом, – и ответил: – Вообще-то у мамы со здоровьем не очень хорошо. Точно не знаю, но с еще одним ребен-ком ей, наверное, было бы слишком тяжело. – А ты думал, как бы тебе было с братом или сестрой? – Нет. – Почему? Почему не думал? Я взял со стола конверт от пластинки и попробовал рассмотреть, что на нем написано, но в комнате уже стало совсем темно. Положив конверт обратно, потер запястьем глаза. Мать как-то спросила у меня о том же самом. Тогда мой ответ ее ни обрадовал, ни огорчил. Выслушав меня, она ничего не сказала – только сделала какое-то странное лицо. Хотя ответив ей, я был абсолют-но честен и искренен перед самим собой. Ответ получился очень длинный и сбивчивый. Я так и не смог толком выразить, что хотел. А хотелось мне сказать вот что: «Я вырос без братьев и сестер и получился такой, какой есть. А если бы они были, я был бы сейчас другим. Поэтому что ж думать о том, чего нет?» В общем, вопрос матери показался мне бессмысленным. То же самое я ответил Симамото. Она слушала, не сводя с меня глаз. А меня что-то притя-гивало в ее лице – я, конечно, осознал это позже, вспоминая то время. Словно она мягкими, нежными касаниями слой за слоем снимала тончайшую оболочку, в которую заключено сердце человеческое. И сейчас прекрасно помню, как менялось выражение ее лица, слегка кривились губы, как в ее глазах, где-то очень глубоко, загорался слабый, едва различимый огонек, напоми-навший пламя крошечной свечки, что мерцает в длинной, погруженной во тьму комнате. – Я вроде понимаю, о чем ты, – тихо сказала Симамото. Эти слова прозвучали так, будто их вымолвил не ребенок, а вполне взрослый человек. – Да? – Угу. Мне кажется, в жизни что-то можно переделать, а что-то нельзя. Вот время. Его не вернешь. Прошло и все, обратного пути не будет. Правда ведь? Я кивнул. – Время идет и застывает. Как цемент в ведре. И тогда назад уже не вернешься. То есть ты хочешь сказать, что цемент, из которого ты сделан, уже застыл, поэтому ты можешь быть только таким, какой ты сейчас, а не другим. Так? – Так, наверное, – неуверенно отозвался я. Симамото долго разглядывала свои руки и на-конец сказала: – Знаешь, иногда я думаю: а что будет, когда я вырасту, замуж выйду? В каком доме буду жить? Чем стану заниматься? И еще думаю, сколько детей у меня будет. – Ого! – сказал я. – А ты про это думаешь? Я покачал головой. Чтобы двенадцатилетний мальчишка об этом задумывался? – И сколько же детей ты хочешь? Симамото переложила руку со спинки дивана на колено. Я рассеянно смотрел, как она не спеша водит пальцами по квадратам своей юбки. Что-то загадочное было в этих движениях; ка-залось, от ее пальцев тянутся невидимые тонкие нити, из которых сплетается новое время. Я за-жмурился, и в наполнившей глаза темноте забурлили водовороты. Появились и беззвучно про-пали. |
