|
И все они любили эту службу, любили самую большую в городе башню, любили тот единственный колокол, который два раза в сутки — в полдень и в полночь — оповещал горожан о том, что в их городе все спокойно, все хорошо, все прекрасно. Когда же звонарю говорили, что на всех других башнях города колоколов по два, по три, по четыре, а то и по пять, а на его — пусть и самой большой — башне всего-то один, то звонарь никогда на это не обижался. Он-то знал, что не только служит на самой большой башне, но еще и обслуживает самый большой в городе колокол. Да, не удивляйтесь: и башня была самая большая, и колокол был ей под стать. Потому, верно, и пришла звонарю в голову мысль посчитать все городские башни и все колокола города. Ведь когда смотришь на мир с такой высоты (с высоты самой большой башни) и когда каждый день слушаешь в непосредственной близи такой звук (звук самого большого колокола), то в голову непременно лезут всякие мысли общегородского, если можно так выразиться, характера.
Однако каково же было разочарование нашего звонаря, когда, придя в городской архив, он узнал от седого архивариуса — давнего друга своих прадеда и деда, — что много-много лет тому назад документ этот сгорел. Да, сгорел! И удивляться тут совсем нечему: в городах, где так много башен и так много колоколов, пожары не являются редкостью. Так случилось и тогда — был пожар. А если уж пожар случается, тот тут ничего не попишешь, ведь рукописи, как известно, горят; число же всех городских башен было записано рукою мудрого арифметика, то есть было рукописью. И звонарь ушел из архива ни с чем. Пришел на свою башню. Да, звонарь считал самую большую башню в городе своей. И колокол — самый большой в городе — считал тоже своим. Настроение было грустным у звонаря, ведь он впервые в жизни не смог сделать то, что задумал: не смог не только посчитать все городские башни и все городские колокола на этих башнях, но и не смог даже найти те подсчеты, что в давние времена осуществил мудрый арифметик. Подошел к колоколу звонарь, ведь время приближалось уже к тому полуденному часу, когда следовало звонить. Взялся он за колокольный язык и было уже собрался ударить языком по стенке колокола, но — не смог. Почему? Прежде никогда ничего подобного не было… Колокол отказывался звонить! Тогда звонарь попробовал приложить больше силы, чем прикладывал всегда, когда звонил в колокол, но и тут никакого звука не последовало. И сколько ни пытался в тот час звонарь выполнить свою работу, ничего у него не вышло. Город между тем заволновался. Никто не мог припомнить того, чтобы когда-нибудь было подобное — чтобы самый большой колокол не звонил в полдень. Даже не могли припомнить, чтобы колокол не звонил в полночь, так чего уж тут говорить о полуденном звоне. Но больше всех отсутствие полуденного звона удивило и даже испугало всех ныне здравствующих старых звонарей: отца, деда и прадеда. Отец и дед нашего звонаря громко сокрушались, сетовали, сердились — сердились на то, что не могли понять, почему самый большой колокол в этот раз не стал звонить. И только прадед не сокрушался, не сетовал и не сердился. Прадед глубокомысленно молчал. А и дед, и отец, и сам звонарь знали, что если прадед молчит, то это означает: прадед что-то знает. Впрочем, прадед знал не просто что-то, он знал если не все, то, по крайней мере, почти все. Знал он и то, почему сегодня колокол не зазвонил. И когда его сын и его внук перестали сокрушаться, сетовать и сердиться, то прадед им и правнуку своему все объяснил: — Дело в том, что наш колокол очень переживает, переживает вместе со звонарем, а точнее, вслед за звонарем. Однажды, лет семьдесят, а то и больше тому назад, было так, что пришлась мне по сердцу одна девушка. Так мне она понравилась, что очень быстро влюбился я в нее, а потом решил признаться ей в любви. И признался. И получил такой вот ответ: «Ты хороший, может быть, самый лучший даже. |
