|
Сколько же всего загадочного и интересного обнаружил под огромным слоем пыли тот юноша! Были там… Нет, не буду рассказывать обо всех предметах, что хранились в том чулане — приберегу все их для какой-нибудь иной истории. Скажу только об одном предмете, который больше всех и пришелся юноше по душе. Правда, сначала юноша никак не мог понять, что же это такое, но едва сдул пыль, едва потом дотронулся, как услыхал звук, берущий за душу и томящий сердце так, как никакой другой звук сделать не может. Это были фактически нетронутые временем струны на деревянной основе, это они — струны — издавали столь чудесный звук, от которого хотелось плакать, но плакать так, как плачут от какого-то громадного счастья или же от великого просветления. И юноша заплакал. И было ему так хорошо, как не было прежде никогда. Потом взял юноша свою находку, вынес ее из чулана и понес к старику, жившему по соседству: очень уж хотелось юноше узнать, что же это такое он обнаружил в небольшом чулане своей избы. Старик же сосед, едва увидав в руках юноши пыльный предмет из чулана, тут же заплакал. Вспомнил старик, что когда он был молодым (а он тоже был когда-то молодым, многие старики были когда-то молодыми, хотя молодость, как известно, дается не всякому), то в здешних местах был один человек, у которого была вот точно такая же… Как же она называется? Ах да, вспомнил. Это же самые настоящие сербские гусли! Только тот человек и мог в те поры на них играть, но зато как только дотрагивался он до струн, как только струны начинали выводить первые сладкие ноты, тут же исчезало куда-то столь присущее природе человеческой равнодушье, а всякий, кто слушал, плакал — плакал светлыми слезами, потому что… А почему плакал, того никто не знает. Но было от этих слез хорошо, было легко и спокойно, было свободно и счастливо. Такие вот они — эти сербские гусли.
И услыхав про это, юноша сам дотронулся до струн и вдруг, к удивлению старика, заиграл. Да так прекрасно, что вскоре за чарующими звуками собралась под окнами дома старика вся деревня от мала до велика. И все слушали. И все плакали теми самыми светлыми слезами. И были все счастливы, как никогда прежде не были. И не знал юноша, откуда он умеет играть на сербских гуслях, просто — умел. И умел превосходно. И взял тогда юноша сербские гусли, и пошел с ними куда глаза глядят. И всюду, где только доводилось бывать ему, юноша играл на сербских гуслях. И собирались люди. И слушали эти удивительные мелодии. И плакали светлыми слезами. И не было во всем мире людей счастливее, чем те, кто слушал эту музыку. Дети под сербские гусли мечтали о прекрасном будущем, женщины думали о своих детях, мужчины переставали быть равнодушными, а пожилые люди с радостью вспоминали лучшие моменты из своего прошлого. Девушки же… А девушки влюблялись в юношу, который с таким совершенством играл на тех самых сербских гуслях. Только был наш юноша равнодушен к их любви. Ни одну из девушек не полюбил он, хотя все они были писаными красавицами, добрыми и работящими. С грустью прощались они с дивным гусляром, когда тот уходил все дальше и дальше по дороге. И уже для других девушек звучали его сербские гусли, а в народе все хранилась память. Юноша же шел и шел. И вот как-то раз играл он мелодии свои чудесные и чарующие на рыночной площади большого города. И все, кто слышал, все плакали, плакали светлыми слезами. И только одна девушка — юноша прекрасно видел это — не плакала. Она пристально смотрела глубокими очами своими на юношу, но ни слезинки не было в этих очах. И юноша вдруг понял, что он влюблен. Влюблен в ту самую девушку, которая, слушая его музыку, не плачет, как все, а только смотрит. Закончив играть, юноша отложил сербские гусли и подошел к той девушке. Он хотел признаться ей в любви, хотел предложить ей руку и сердце, но не смог сделать этого. Люди, стоявшие возле, объяснили, что девушка эта все равно не услышит признания юноши, поскольку она от рождения лишена слуха. |
