— Смотрю в окно. По оконному карнизу напротив идёт белый кот. У нас льёт как из ведра.

— Здесь не слаще. В чём ты?

— Господи! Какая-то голубенькая блузка. И джинсы. Ну а ты как, я не про твои успехи и удачи… когда тебя ждать?

— Через неделю, в лучшем случае. Раньше никак не получится.

— О, боже! — сказала она.

Он читал, печатал, она приносила ему кофе и время от времени аспирин. Дважды они гуляли у моря; при переходе дорог, пересекающихся их путь к берегу, он чуть не взял старушку под руку. Она рассказывала, что Эдвард Лэмпри любил здесь гулять и собирать деревяшки, выброшенные на берег. Стихотворение «Морские формы» было действительно написано после одной из таких прогулок, и все детали там вполне конкретны. Она рассказывала, как они ездили в Олдборо, на музыкальные фестивали, и как встречались в Лондоне и вместе посещали картинные галереи, не пропускали ничего интересного, и гуляли в Кью-Гарденс и в Ричмондском парке. Люсинда останавливалась у кузины в Патни; у Лэмпри была комнатка на квартире друга в Фулеме. Он там всегда останавливался, когда приезжал в Лондон. Каждый год в сентябре они ходили на променадные концерты в Альберт-Холл, а весной ездили на пароходике в Гринич. И письма. Одно за другим. Повествование, полное страсти, любви и преданности.

Нет, они никогда не путешествовали вместе. Это было невозможно. Долгие годы она ухаживала за матерью. Эдвард возил всегда семью в Корнуолл. Нет, с дочерьми никогда не встречалась. Он о них много рассказывал, был очень привязан к ним, у неё есть фотография, где Мэрион двенадцать, а остальные ещё младше.

И так год за годом. Осень, зима, весна, лето. Бесконечные ожидания желанной…тайной встречи.

Вкусы Лэмпри в музыке и литературе были довольно эклектичны. По крайней мере, так считала мисс Рокингэм. Она взяла с полки книги с его собственноручными примечаниями. Целые абзацы были подчёркнуты знакомыми красными чернилами («Он двенадцать лет писал одной авторучкой»), на полях теснились пометки («Признаюсь вам, что мне никогда не нравилось, как Эдвард обезображивал книги, какими бы мотивами он не руководствовался».) Она заглянула в отполированный ящик из красного дерева, который стоял в углу, повертела что-то в медлительных скрюченных пальцах, чертыхаясь и кряхтя, и, наконец, извлекла, к его изумлению, пластинки Дюка Эллингтона и Сидни Беше.

Дождь сменился солнцем, и снопы света упали на стопки писем в комнате для гостей. На грусть и веселье, восторг и сожаление. На все восемнадцать лет.

— Мягкий свет и приятная музыка, — сказала девушка. — Нью-Орлеан и Эрза Китт. Не ожидала. А какая, кстати, радиола? Чувствую, если б ей было не восемьдесят, то я бы получила отставку.

— У меня голова кругом идёт. Работал шесть часов, не отрываясь. Так увлёкся, что даже не слышал, когда она принесла чай. Чай остыл и сандвичи с огурцами совсем отсырели.

— Вся эта чужая жизнь… Не знаю…

— Ты мне снилась вчера.

— И что во сне делала?

— Стыдно сказать.

— Ах ты! — сказала она.

Над четырьмя графствами свистел и завывал ветер.

— Что?

— Я ничего не сказала.

— Уже десять суток, — сказал он, — считая с четверга. Десять суток и шесть с половиной часов.

— Слушай, сказала она, — неужели ты думаешь, что я не знаю?

— Когда мы встретимся, я тотчас…

— Ничего не слышно.

— Это неважно. Почти неважно. Любовь моя.

— Послушай, сказала она, — может, ты сделаешь перерыв на день или на два.