Меган Эбботт. Как ты смеешь
Посвящается моим родителям, которые научили меня быть амбициозной Настигло выскочку проклятье ада. Последний сердца стук, и взор поник, И капитан на землю тихо падал, И закружили коршуны над ним.
Пролог
Воздух тяжелый, туманный, густой. Уже почти два часа ночи; я на верхней ступени, жму на серебристую кнопку: 27-Г. – Скорее, прошу. Жужжит домофон, дверь щелкает и открывается, я внутри. Иду по коридору, домофон продолжает жужжать, дребезжат стеклянные стены. И я вспоминаю, как в начальной школе нас однажды собрали по учебной тревоге: тренировка на случай торнадо. Мы с Бет бок о бок сидели в подвале, и мое колено, обтянутое джинсами, касалось ее коленки. Слышны были лишь наши вдохи и выдохи. Это было до того, как мы поверили – нам ничто не может навредить. Уж точно не торнадо. – Не могу смотреть. Прошу, не заставляй меня смотреть. В лифте, по пути наверх, у меня начинают дрожать ноги. Вспыхивают номера этажей: 1—2—3—4. В квартире темно – единственная напольная лампа в дальнем углу отбрасывает круг галогенового света. – Сними обувь, – еле слышно говорит она. Тонкие руки безвольно повисли. Мы стоим в прихожей; ближайшая дверь ведет в столовую, где лужицей пролитых чернил блестит лакированный стол. Дальше – гостиная с кожаными диванами; кажется, что армада черной мебели угрожающе надвигается на меня. Она бледна, волосы намокли. Стоит и вертит головой по сторонам, отводит взгляд, словно не хочет, чтобы я смотрела ей в глаза. Я и сама не хочу смотреть. – Кое-что произошло, Эдди. Что-то плохое. – Что там? – наконец спрашиваю я, не в силах оторвать взгляд от дивана: мне кажется, что он живой, что его черная кожа сейчас лопнет и раскроется, как надкрылья у насекомого. – Что там? – спрашиваю я, повысив голос. – Там, за диваном, что-то есть? Она не смотрит на меня, и я понимаю: есть. Сначала мой взгляд падает на пол, и я вижу блестящую прядь волос, словно вплетенную в ворс ковра. Потом делаю шаг и вижу остальное. – Эдди, – шепчет она, – Эдди… все, как я думала?
Глава 1
Бывает, стоишь под горячими струями долго-долго и смотришь на себя. Пересчитываешь синяки. Трогаешь ссадины. Наблюдаешь, как вода вперемешку с блестками закручивается водоворотом и уходит в слив. Чувствуешь себя русалкой, сбрасывающей рыбью чешую. А на самом деле просто хочешь, чтобы сердце не колотилось так быстро. Думаешь: это мое тело, и сколько всего оно умеет! Я могу заставить его вертеться колесом, кувыркаться, летать. А потом встаешь перед запотевшим зеркалом – уже без малиновых прядей в волосах, без накладных ресниц с блестками. И видишь, что это просто ты – ты, не похожая ни на кого другого. Незнакомая ты.
Когда тебе четырнадцать, пятнадцать, семнадцать, нужно что-то делать, чтобы убить все это время, это бесконечное зудящее ожидание, когда каждый час, каждый день ждешь чего-то – чего угодно – лишь бы это поскорее случилось. «Нет никого опаснее скучающих девочек-подростков», – сказала тренер когда-то давно, осенним днем, когда ветер кружил сухие листья у наших ног. Но она сказала это не как мама, или училка, или директор, или, чего хуже, школьный психолог. Она знала, каково это. Она все понимала.
В раздевалке действительно шумно и влажно, но девичьи тела в синяках и ссадинах; ноги болят от прыжков, локти разодраны в кровь – зрелище не для слабонервных. |
