Никогда прежде он не испытывал унижения. Некоторую неловкость, замешательство — да, случалось. Конечно, иногда сам чувствуешь, что сделал что-то не на должном уровне. Но чтобы такой полный, столь сокрушительный провал! Ему казалось, что с него содрали кожу, безжалостно выставили на осмеяние толпе. Единственное, чего ему хотелось, это поскорее уйти отсюда, завершить этот ужасный день, оказаться в поезде, ехать домой. Но пришлось пройти в комнату, где был накрыт чай, и принять участие в вымученном разговоре. Он избегал смотреть в глаза собеседникам, потому что не ожидал увидеть в них ничего, кроме насмешки. Подошел протеже его старинного недруга и, сладко улыбаясь, завел разговор об одной недавней публикации, касающейся политики XVIII века. Генри ее не читал. Он молча прихлебывал чай, склонив голову. Из своего недоступного далека усмехался его недруг.

Наконец они с Мэрион сели в поезд. Генри вдруг подумал, что она прежде никогда не слышала его лекций и могла представить себе, что он всегда читает вот так.

— Полагаю, ты поняла, что это полный провал, — сказал он с тяжелым вздохом.

Она поняла и не могла придумать, что ему ответить.

— Не провал, дядя Генри. Я просто чувствовала, что тебе мешает яркий свет… И опоздавшие — входят, когда лекция уже началась…

— Провал, — повторил Генри.

— К тому же твои записи остались дома, — вздохнула Мэрион. — Это все из-за меня.

— Нет, — к ее большому удивлению возразил Генри. — Это не из-за тебя. Это возраст, проклятый возраст, Anno Domini. Вдруг оказалось, что я ничего, абсолютно ничего не знаю о восемнадцатом столетии. Непостижимо, правда?

Для Мэрион этот период означал определенный тип мебели, более ничего: Чиппендейл, Хэпплуайт, Роберт Адам. Полоска. Шаткие маленькие столики. Имена, безжалостно смытые из памяти Генри, для нее все равно ничего не значили. Она преспокойно жила, очень мало зная о XVIII веке.

Мэрион предложила выпить. Она пойдет поищет юношу с тележкой.

Подкрепившись половиной бутылки красного вина от железнодорожной компании «Вирджин трейнс» — «Что это за жуткое пойло?» — Генри разговорился:

— Я тебе кое-что скажу, моя дорогая. Старость — это оскорбление. Старость — это пощечина. Старость внедряется в твой вполне исправный мозг и ведет в нем подрывную деятельность, пока ты не станешь невежественным и косноязычным, как какой-нибудь… как какой-нибудь ассистент в политехническом колледже. — Генри не знал, что политехнических колледжей давно не существует, но это словосочетание по-прежнему употребляется, когда нужно оскорбить кого-нибудь, так что в конечном итоге все получилось правильно. — Наступает паралич мозга. Это как будто… как будто тебя бросили в темное подземелье, и ты никак не можешь отыскать дверь, хоть и знаешь, что она где-то здесь. Питт… Подумать только — я не мог вспомнить фамилию Питт! Ничего не сумел сказать про Компанию Южных морей. Какая-то асфиксия интеллекта. Твой интеллект, твой превосходный, не побоюсь этого слова, интеллект становится никчемным импотентом. Да, импотентом. — Говоря все это, Генри пристально смотрел прямо в глаза Мэрион, словно боясь, что она перестанет следить за его мыслью. — Ты ничего не можешь. Тебя как будто кастрировали. Ты… — Возможно, он понял, что метафора завела его слишком далеко. — Короче говоря, ты, черт возьми, все прекрасно знаешь, но не можешь вспомнить, что собирался сказать.

— Бедная мама, бывало, звонила и не могла вспомнить, зачем позвонила, — пробормотала Мэрион.

Генри с досадой отмахнулся:

— Ладно.