Спустя несколько часов пламя вспыхнуло вновь.

Я получил еще укол.

Думаю, так прошла целая неделя. Охваченная огнем плоть, которую сбрызгивали морфием.

Следующая неделя была менее мучительной, она сопровождалась всего лишь горячкой. Я бредил. Мерно покачивался на невидимых волнах. Грезы убаюкивали меня в больничной койке, я болтался, как пробка в бушующем море; мои братья делали мне тысячу гадостей под одобряющим взглядом моих родителей, неоднократно брызгая мне в лицо даже цианистую кислоту. Я просыпался весь в поту, смутно представляя место, где нахожусь; я даже позабыл, что окна моей спальни выходили на голубятню, и мне мерещилось, что шуршанье перьев, шум взмахивающих крыльев, непрестанное тошнотворное воркование — вся эта возня происходит под бинтами в моей голове.

На третьей неделе началось улучшение.

Зевс лично приходил, чтобы ухаживать за мной, промывал раны, накладывал мази, менял повязки. Он не гнушался самых отвратительных процедур, ловко управляясь с бинтами тонкими руками художника. Он был само терпение. Надо сказать, что с момента операции я стал для него настоящей страстью.

— Невероятно! Восхитительно! Поразительно! Неслыханно! — без конца восклицал он, разматывая мои бинты или обрабатывая мне кожу тальком.

С каждым днем росло его восхищение мною. Не оставалось ни малейшего сомнения — я сдержал обещание, которое, впрочем, по-прежнему оставалось для меня загадкой. Он восхвалял гармонию моего тела, отважность моего характера. Но пока запрещал смотреться в зеркало. Казалось, он больше меня радовался тому, как зарубцовываются мои раны, рассасываются отеки, затушевываются синяки. Наблюдая, какую радость доставляет ему мое выздоровление, можно было подумать, что он испытывает такие же страдания, что и я. Он ликовал, хлопал в ладоши, подскакивал от восторга. Я ощущал себя фотографией, которая с каждым днем приобретает все более четкие очертания в бачке с проявителем.

— Ты мое произведение искусства, мой шедевр, мой триумф!

Накладывая на меня заживляющий бальзам из крапивы, парфюмированный арникой, он впадал в лирическое настроение.

— Я обскакал всех. У меня больше нет конкурентов. Я царствую надо всеми. Ты — моя атомная бомба. Больше ничто никогда не сравнится с тобою.

Живительная мазь проникала в поры моей кожи. Тело окутывала приятная свежесть. Такое ощущение, что меня окатили чистой родниковой водой. Он продолжал с упоением.

— Я обставил даже Природу. До тебя у меня был лишь один серьезный соперник. Природа! На сей раз, какой бы хитроумной, скрытной, изобретательной, ловкой она ни была, она не способна сотворить то, что я только что сделал с тобою! Все, провалила экзамен! Неудачница! Ей не хватает экстравагантности.

— Я красив?

— Я создал тебя, чтобы украсить мир.

— Я красив?

— Брось эти пошлости! Я не хотел, чтобы ты стал красивым, помнишь, я предупреждал тебя, я желал, чтобы ты превратился в уникальную, необычную, диковинную, особую личность! Успех пьянит меня! Если бы ты видел себя, мой дорогой…

— Так дайте мне зеркало.

— Еще не время. Никому нельзя входить в мастерскую художника, когда он творит. Никому! Даже тебе!

— На что я похож?

— Ты не похож ни на что и ни на кого, так как настоящему искусству претит имитация. Ты — мой жест, моя истина.

Он потряс перед моими глазами журналом, с обложки которого на меня смотрели мои братья.

— Природа… Посмотри, какое ее наивысшее достижение, этой Природы: красота. Какая убогость! Это же банально. Нет ничего более взаимозаменяемого, чем красота. Роза — это прекрасно. Десять роз — это дорого. Сто роз — это скучно. Тысяча роз — и ты понимаешь, в чем трюк, надувательство налицо. Природа лишена воображения.