Прошло ровно сорок лет. Срок для истории незначительный, но, казалось бы, достаточный для расстановки акцентов. Между тем чтение этих ремарок способно не на шутку озадачить современного читателя: кто прав? Получается, что оба. Были великие реформы Александра II, но зачеркнул их не Белинков, а самая их половинчатость: свободы оказалось недостаточно для полноценной революции сверху, но достаточно для общественного подъема, не нашедшего выхода и переродившегося в террор. Льстецов, прохвостов и душителей, как выяснилось, хватало не только среди сатрапов, но и среди их противников: борец против самодержавия Нечаев был предтечей как раз того звероподобия, от которого столько натерпелся Белинков. И главное: русское общество в самом деле было в оппозиции к власти вообще, однако это не мешало ему в полном составе «готовно и решительно идти навстречу»: антиправительственные настроения 1862 года с волшебной легкостью сменялись патриотическим взрывом 1863-го и воплями о необходимости жестоко подавить новое польское восстание; вопли эти исходили не только от лояльной, но и от вполне прогрессивной интеллигенции, и Герцен со своими протестами остался в полном одиночестве.

Продолжающиеся который год споры об истинной природе русского общества, из-за которых случился не один инфаркт и сломалась не одна карьера, напоминают дискуссии слепцов о слоне: змея! — нет, лопух! Вся штука, весь феномен русского общества, одинаково дорогого Герцену и Чернышевскому, Гулю и Белинкову, думаю даже, что Лимонову и Леонтьеву, да не посетуют на меня оба за помещение их имен в единый контекст, в том и состоит, что это общество ВСЕГДА недовольно текущим положением дел, но ВСЕГДА же будет делать все возможное для его поддержания, ибо при всех своих безусловных минусах именно это положение — как в либеральные, так и в контрреформистские эпохи, — является единственным условием существования этого самого общества. То есть кулик, живущий на болоте, вовсе не обязан его хвалить, но при первых попытках мелиорации он поднимает вселенский хай, поскольку нигде больше выжить не может. И это касается не только интеллигенции — якобы уникальной прослойки, невозможной нигде, кроме Отечества, — а и такой армии, и такого чиновничества, и творцов, и пролетариата. Если вдуматься, перестроить Россию элементарно — достаточно довести до конца хотя бы один проект, европейский или азиатский (иногда становится безразлично, какой, — лишь бы до окончательного оформления); велик шанс, что тогда у нас наконец будет нормальная армия, власть, промышленность… но не русская, вот в чем беда. А утратить идентичность для нас гораздо страшней, чем мириться с отсутствием комфорта.

Напротив, само это отсутствие комфорта (социальных гарантий, элементарных свобод, правды по телевизору и т. д.) для русского общества чрезвычайно удобно. Оно снимает с него всякую ответственность: в стране, где власть настолько эгоистична, воровата и безразлична к индивидууму, сам этот индивидуум может позволить себе все, что захочет. Ему нравится отсутствие внятной идеологии, поскольку им искупается и уравновешивается отсутствие убеждений у отдельного гражданина. Ему удобен бардак, поскольку он избавляет его от элементарных требований к собственной совести. Наконец, официозное вранье дает ему неиссякаемый повод для самоуважения. Все понимать и продолжать в том же духе — главное ноу-хау русского общества, именно на этом держится его договор с властью, и когда этот договор оказывается в опасности — интеллигенция, недавно столь прогрессивная, дружно устремляется в ряды контрреформаторов. Вспомним ее реакцию на ельцинские радикальные действия осенью 1993 года и на первую чеченскую войну.

Думаю, что и судьба самого Белинкова в этом смысле показательна: в СССР он тяжело болел, но выживал; книги его не печатались, но работа была; атмосфера давила, но среда выручала. В Штатах он очень скоро остался без работы, в тотальной изоляции, а умер через неполных два года после отъезда в отличной американской клинике, потому что врачи проглядели инфаркт.