|
Луначарского нельзя было заподозрить в двуличии: любуясь собой, богоискательствуя, даже декадентствуя, он был абсолютно искренен, и подозрительнейший Ленин не усомнился в нем ни на секунду. При этом он продолжал издеваться над его вкусами, негодуя на слишком тиражное издание «150 000 000» Маяковского и делая приписку: «А Луначарского сечь за футуризм». Но и сек — отечески, без обычной злобы; он понимал, что эстетские крайности наркомпроса не мешают ему быть преданнейшим сторонником Ленина среди всей большевистской когорты.
Недаром его ненавидел Сталин, враг цельных людей, подозревавший их в самом страшном — в неготовности ломаться и гнуться. Луначарский в самом деле ни в чем не изменился, не превратился в советского чиновника, не сделался держимордой, не выучился топать ногами на писателей и учить кинематографистов строить кадр. Легкомысленный и жизнерадостный Луначарский — Наталья Сац цитирует его совершенно ученическое четверостишие о том, что лучшей школой жизни является счастье, — был новому хозяину не просто враждебен, а противоположен, изначально непонятен. Стиль Луначарского мог быть фальшив, напыщен, смешон, но никогда не был административен. Он был последним советским наркомом — нет, пожалуй, еще Орджоникидзе, — умевшим внушить радость работы, желание что-то делать, азарт переустройства мира, в конце концов. Дальше опять пошли «начальнички» в чистом виде, люди, одним своим видом способные надолго отвадить от любой осмысленной деятельности. Многие скажут, что Луначарский решал задачу заведомо невыполнимую — придавал революции подобие человечности, натягивал на нее маску «человеческого лица». Это, может быть, в метафизическом отношении не очень хорошо, даже и в нравственном сомнительно. Но для тех, кого он спас, метафизика и хороший вкус были не важней и не актуальней обычного гуманизма. Того самого милосердия, которого было тогда очень мало. Главное же, он явил миру принципиально новый тип политика: творца среди творцов. А что натворил много ерунды, так ведь девяносто процентов литературы Серебряного века были макулатурой и пошлостью, но очарования это не отменяет. Он был отправлен в почетную ссылку и умер, ни в чем не раскаиваясь, все так же заботясь только о том, чтобы это хорошо выглядело. Высшая добродетель легкомысленных позеров — презрение к смерти. Есть вещи поважнее. Нам бы сегодня хоть одного такого министра, но для этого нужен как минимум опыт Серебряного века. Плюс то редчайшее сочетание самоубийственности и жизнеспособности, легкомыслия и бронебойности, таланта и моветонности, которое, боюсь, не повторяется на земле дважды.
29 ноября Умерли Натан Эйдельман (1989) и Виктор Астафьев (2001)
ОДНА НОЧЬ
Нечто глубоко символическое видится мне в том, что Виктор Астафьев и Натан Эйдельман умерли в один день — 29 ноября, хоть и с разницей в двенадцать лет. Эйдельман — в 1989 году, не дожив до конца горбачевской эпохи; Астафьев — в 2001-м, пережив ельцинскую и застав путинскую. Астафьева и Эйдельмана — кажется, почти не пересекавшихся лично, — свел один малоприятный контекст: в 1986 году они вступили в переписку, ходившую по Москве во множестве копий, а в 1990 году опубликованную в шестом номере «Даугавы». Поводом к обмену инвективами послужили два астафьевских текста — «Печальный детектив», где филфак местного пединститута состоял из «десятка местных еврейчат», и пресловутая «Ловля пескарей в Грузии», вызвавшая раскол на Восьмом съезде писателей СССР, уход грузинской делегации, извинения Гавриила Троепольского (Астафьев его извиняться не уполномочивал) и горячий восторг почвенной части Союза. Эйдельман указывал Астафьеву и на то, что Гога Герцев из «Царь-рыбы» — подозрительно нерусский, то ли из еврейчат, то ли из кавказцев, а главной ошибкой писателя историк считал то, что в бедах русского народа Астафьев прежде всего винит горожан, туристов, а также инородцев. |
