— А я к вам, батюшка, — промолвил весело Болеслав, — да еще с жалобой, на разведки… Пшемко ходит печальный, люди поговаривают, что связался с какой-то девкой, немецкой пленницей. Разве вы об этом не знаете?

Ксендз Тылон раскинул руками с жестом отвращения.

— Ничего не знаю! Ничего знать не желаю! Видеть — не видел. Уши мои для обычных разговоров глухи. Ничего не знаю.

Князь улыбался.

— А мне сказывали, что он ее прячет где-то в замке.

— Ничего не знаю! — подчеркнул Тылон, подняв голову. — Верно ли это, нет, не моя вина! Воевода, каштелян, они должны смотреть, светские, а не духовные лица. Моя обязанность — показать ему гнусность греха, животного разврата; это я и делаю, не откладывая, делаю… остальное меня не касается. Это дело светских лиц!

И при этом жестикулировал.

— Воевода говорит, что ничего не знает, — продолжал князь. Канцлер возмутился.

— Значит, виноват, что невнимательно смотрит, ленив, слеп! Его вина, раз будучи поставлен стеречь, не сторожит, будучи опекуном, не опекает…

Князь Болеслав, видя увлечение Тылона, махнул рукой и оборвал его жалобы.

Почтительно посмотрел он на пергамент и пергаментного человека, все еще нахмуренного.

Успокоившись, Тылон стал говорить мягче:

— Позвольте мне добавить, что иногда лучше не видеть ненужных вещей и лечить болезнь другими средствами, вот как ваша милость делает. Женить его — лучше всего; юную кровь иначе не удержать… Ваша милость прекрасно знаете, что поможет горю: вовремя дать ему жену, как Бог велел… Тогда пройдет скрытый соблазн…

Князь, промолчав на это, сказал лишь, что ему хотелось бы, чтобы ксендз сопровождал Пшемка в Щецин и наблюдал за всем.

Канцлер почтительно поклонился, ответив выразительным взглядом. Дядя обыкновенно щедро благодарил за подобные поручения.

— Ну так собирайтесь поскорее, — говорил Болеслав, уходя, — я отсюда не уеду, пока его не снаряжу в Щецин, где уже ждут. Привезет с собой жену, все готово. Бог даст, забудет немку…

В полной уверенности, что брак всему поможет, ксендз Тылон пренебрежительно махнул рукой.

— Соломенный огонь! — заворчал он. — В молодые годы легко вспыхивает, но и гаснет легко… Caro infirma — слабое тело…

При этих словах он поклонился князю.

— Так готовьтесь в дорогу и его готовьте, — закончил Болеслав.

III

Во время пребывания в Познани дядя ни на минуту не отпускал Пшемка; но все-таки по ночам должен был спать, а хотя ложился в соседней комнате — только через стену, но спал так крепко, что юноша убегал, не привлекая к себе внимания.

В небольшом домике под замком вместе с присматривавшей за ней старой Крывихой, мещанкой, муж которой некогда служил при дворе, окруженная верными слугами, сидела в укромном уголке немочка, настолько к себе приковавшая юного князя, что из пленницы стала госпожой.

Мине едва исполнилось пятнадцать лет, но это была дочь воина, для нее доспехи заменяли колыбель. Слишком рано вырвалась она из рук матери на колени отца. Красивый ребенок, любимец отца, заменяла последнему сына.

Любимая, ласкаемая, шалунья и дерзкая, саксонка была полуребенком, полумужчиной.

Любимейшим занятием ее была стрельба из лука и метание копья. Пролитая кровь не была ей противна, на смерть смотрела вблизи, равнодушно либо с любопытством. Верхом ездила, как юноша, и вообще ей нравились больше мужские, чем девичьи игры.