— Долго еще ждать этого, долго! — пробормотал он, — но Бог велик и творит чудеса. Карает Он нас и сечет, а когда за грехи наши понесем наказание, может быть, смилостивится.

— Амен! — закончил старый познанский епископ.

Долго еще беседовали за столами. Завтра последние гости собирались уезжать, Яков Свинка тоже ехал дальше, за границу, но не говорил зачем. Догадывались, что ему хотелось попробовать всяких рыцарских дел, так как он очень интересовался всеми странами.

Князь Болеслав заметил, что Пшемыслав очень сдержанно относился к жене. И хотя по этим первым дням не следовало судить ни о чем, но когда на другой день прощались, и Пшемко провожал князя, как отца, идя при лошади его до ворот, старик наклонился и сказал:

— Смотри же, живи с женой, которую послал тебе Господь, в мире и любви, как твой отец с Елисаветой, как я с Иолянтой. Такая она будет, какой ты ее сделаешь, потому что женщина повинуется, когда любит, и следует за своим мужем. Ребенок это еще, добрый и ласковый — будешь для нее снисходительным и верным мужем, так и она останется хорошей женой. Да поможет вам Господь!

Пшемко выслушал эти напоминания молча, только закусил губы, а когда вернулся в замок, неприятны ему показались советы дяди, так как теперь даже от него не хотел он получать никаких указаний. Между тем слова Болеслава означали одно, а именно, что дядя сомневался в племяннике.

Несколько дней спустя, Мина переехала в замок; ей отвели прекрасные комнаты, и заботу о ней взяла на себя Бертоха, склоняясь на сторону той, к которой князя влекла страсть.

Обе немки и понимали друг друга лучше.

Бертоха прежде всего стремилась избавиться от старой няни и поэтому ежедневно повторяла князю, чтобы он предупредил жену послать Орху обратно в Щецин. Бабе-пройдохе не пришлась по вкусу тихая и ласковая поморская княжна; она уже обдумывала разные приемы, чтобы от нее отделаться: обвинить в измене, в любви на стороне, уговорить Пшемка, что та больна.

Люкерда начинала свою почти монастырскую жизнь, радуясь, что муж, которого она боялась, пренебрегал ею и забывал.

Порядок дня она составила так, чтобы никому не мешать. Утром отправлялась в церковь, затем садилась за кросна, а около нее — на полу, чаще всего, — Орха, напевая старые песни.

Всякий раз, когда появлялась Бертоха, обе умолкали и при ней не разговаривали и не пели, пока разгневанная немка не уходила с угрозами.

Пшемко редко навещал жену, и как чуждались они друг друга в первые дни, так чуждались и теперь. Он жаловался, что не видел в ней ни малейшей любви к себе, — но и он не проявлял никакой по отношению к ней.

Однажды, когда Орхи не было в комнате, Пшемко пришел к Люкерде и нашел ее за прялкой, любимым ее времяпрепровождением. Под влиянием уговоров Бертохи Пшемко сразу резко заявил, что хочет отделаться от ненужной няни, которая ему не нравилась и которую он подозревал.

Всегда тихая Люкерда выпустила веретено и вскочила.

— Здесь она одна, которая меня любит, — решительно заявила она. — Возьмете ее, что мою жизнь возьмете. Пока у меня хватит сил, буду вас упрашивать, не отнимайте ее! Не отнимайте! Она мне была матерью и осталась!

Пшемко надулся.

— У меня мои права мужа, — вскричал он, — они больше материнских!

— Так, видно, вы хотите моей смерти! — вся в слезах ответила Люкерда.

Князь при виде ее горячей защиты, совершенно неожиданной, устыдился и сжалился наконец над плачущей. Подумал, что ведь она не виновата, что ее навязали ему. Замолчал и больше не настаивал. Однако одна угроза вызвала такой плач в бедной женщине, что она не могла успокоиться. Князь ушел, оставив ее в слезах.

Орха, вернувшись, испугалась ее состояния и допытывалась причин, но Люкерда не хотела ничего сказать.