— Не суди, да не судим будешь, — вмешался канцлер. — Человече, опомнись!

— Я хочу, чтоб меня судили! — ответил Заремба. — На мне нет ни несчастья чьего-либо, ни кровавых слез. Если бы я мог, я бы выступил против него на Божьем суде!

— Еще раз предупреждаю, придержи язык! — пригрозил Свинка. — Я пустил вас не за тем, чтобы слушать оскорбления моего князя. Хотите отдохнуть, так молчите. Довольно.

— А знаете, за что я взываю к Господу и не могу молчать? Знаете, что случилось? — спросил Заремба.

Канцлер в беспокойстве подошел к нему:

— Случилось что, говори!

— Случилось, — крикнув Заремба, подняв руку, — то, что давно подготовлялось! Я знал, что этим кончится. Этой ночью, по приказу князя, служанки придушили несчастную княгиню Люкерду.

Послышался ропот возмущения.

— Не может быть! Это клевета! — закричал канцлер.

— Клевета! — с гордым смехом ответил Заремба. — Я еду оттуда, еду из Познани! Поезжайте, послушайте, вам народ на улицах расскажет, что случилось! Убийство было явное, всему миру о нем известно. Весь народ стонет. Да! Придушили несчастную!

Заремба застонал, ударил себя по голове и бросился вон из комнаты, словно исполняя обязанность объездить всех и известить об убийстве. Вскочили оба на коней и помчались.

III

Ночь с 13 на 14 декабря была уже подготовлена в замке в Познани предыдущим днем.

Мина в отчаянии от проявленного князем равнодушия, в сердцах, угрожая какой-то местью, несколько раз влетала в комнаты Люкерды и, наглядевшись на плачущую, полубезумную женщину, уходила, не в состоянии решиться на что-нибудь.

Вечером позвала к себе Бертоху и стала ее угощать.

— Послушай, — начала дрожащим голосом, — надо разом с ней покончить. Клянусь тебе, что я слышала из собственных его уст, что он мне сказал: "Пусть меня избавят от нее!" Да! Понимаешь, что это значит? Дважды он мне это повторил. Он хочет, чтоб был конец!

Бертоха, преследовавшая Люкерду, как дикое животное свою добычу, колебалась, однако и не решалась, когда дело доходило до решительных поступков; на преступление не хватало храбрости.

Заворчала, покачала головой, пожала плечами, опасаясь горячей Мины; мучить — мучила, но убить! А здесь ведь несомненно дело шло об убийстве!

— Она и так не сегодня-завтра подохнет, — бросила сквозь зубы, попивая вино. — Я уж это знаю. Не одну такую видела. Когда идет в костел, так качается, как пьяная, дышать ей уж нечем, все время хватается за иссохшую грудь, не ест, не пьет — одну воду. Ночью мечется, стонет, плачет.

— Ну так к чему дольше мучить и нас, и его! Я тебе говорю, он сам сказал, что хочет, чтобы его избавили от нее.

Бертоха делала гримасы, опускала глаза, с очевидным неудовольствием слушала этот разговор. Мина подливала ей теплого вина с пряностями, суетилась, бросалась, как в лихорадке.

— Нет! С этим надо покончить… надо покончить поскорее! Наклонилась к Бертохе и шептала на ухо:

— Ее легко удавить, как цыпленка! Увидишь… он щедро наградит! Она ему уже поперек горла стала! Просит избавить его от нее! Никто знать не будет! Была больна, умерла!

Ты и я… мы вдвоем, достаточно, — прибавила Мина, — Он велел! Велел!

Бертоха приподняла голову, вино придало ей храбрости.

— Возьмем после нее все! Я ничего не хочу! У нее еще много драгоценностей, которые она прячет в ларце… тяжелые цепочки… Бери ты, бери все!

Глаза немки разгорались. Она встала.