Хозончи Айдыны и казаки замыкали процессию, которая приблизилась к воротам и остановилась в ожидании, когда те вновь откроются.

Сердце Мирона замерло на мгновение и забилось неистово где-то в горле, отчего у него перехватило дыхание. Он смахнул со лба пот, который заливал глаза и мешал ему наблюдать за происходившим внизу, и снова прилип к окуляру.

Айдына была в доспехах, но без шлема, в собольей, с верхом из алого сукна шапке — остроконечной, богато вышитой тем же узором — листиком клевера, как на кафтане Ончас. Поверх доспехов она накинула широкий плащ — то ли шелковый, то ли бархатный. Он был темно-вишневого цвета и унизан сверкающими серебряными бляшками, издали похожими на перья, отчего казалось, что это и не плащ вовсе, а крылья большой птицы, которая, быть может, только и ждала, чтобы взмыть в небо.

Но Мирона больше поразил не плащ, а то, что виднелось на шее княжны. Такой красоты он в жизни не встречал — витая золотая гривна с драгоценными каменьями, которые вспыхивали и переливались под лучами солнца. Была она шириной с ладонь или чуть больше. И горела, как костровой жар, и сверкала едва ли не ярче вкрапленных в нее яхонтов. Блестели и многочисленные браслеты на руках, и кольца на пальцах. Айдына едва заметно покачивалась в седле, шевелила поводьями, отчего вся эта краса отбрасывала сотни бликов, играла, сияла и ослепляла так, что хотелось зажмуриться.

Гривна, очевидно, была слишком тяжела для тонкой девичьей шеи, отчего Айдына держалась в седле неестественно прямо. Вдобавок украшение подпирало подбородок и задирало его вверх, придавая хозяйке важный, надменный вид. Одним словом, в острог собиралась въехать гордая и властная повелительница, а не сломленная горем, покорившаяся обстоятельствам женщина. И хотя на лице Айдыны читалась усталость, а под глазами залегли тени, она несказанно похорошела. Ровным счетом ничего не осталось от той девушки-подростка, какой ее знал и любил Мирон. Ни худобы, ни порывистых движений… И лицо округлилось, и плечи пополнели, и грудь… Видно, появление ребенка сказалось, которого родила совсем недавно.

Малыш — в красном кафтанчике, лисьей шапке с хвостом и крохотных сапожках с загнутыми на татарский манер острыми носами, — сидел перед нею, схватившись за луку седла. На вид ему было года два, но Мирона дети занимали мало, тем более не волновал их возраст. Он поспешно сбежал вниз и направился к съезжей избе. Караульные на башне проводили его насмешливыми взглядами.

— Глянь, Трошка, — сказал один из служивых и расправил сивые, пожелтевшие от табака усы. — Больно резвый у нас воевода. Скачет аки стригунок на отавах. Чай пора остепениться!

— А тебе кака забота? — одернул его такой же сивоусый, пропахший потом товарищ. — Воевода седни здесь, завтра — там, только мы его и видели! А вот в приказчики наш атаман метит. Авось и послабит когда по службе. Считай, не чужие мы ему!

— Ондрюшка-то? — скривился первый. — Как же, жди-дожидайся у синь моря погоды! Оне, Ермила, как до власти дорвутся, махом о нашем брате забывают!

— Правду гуторишь, — вздохнул второй. — Им наши беды, что в тайге короеды…

И оба старых товарища, перекрестившись, взгромоздили тяжелые самопалы на плечи и принялись обходить караульную башню навстречу друг другу, то и дело бросая взгляды окрест: на ближние сопки, бескрайнюю степь и на кыргызский лагерь вдали, затянутый дрожащей палевой дымкой…

— Ого! — первым вскинулся Ермила. — Какая дура из-за Абасуга прет! Не иначе ливень свалится! Духота не зря давила!

И вправду, из-за дальних гор вдруг вылезла туча.