— Она не может сидеть там всю ночь, ребенок должен спать в своей постели, в конце концов, ей всего девять лет. Сходи за ней, только не сразу, часа через два, пусть помучается. Почему бы не дать ей среднее имя, раз она так хочет, все равно его никто всерьез не принимает. Пусть будет Эдна А. Сонли.

— Надеюсь, вы не собираетесь отдать ей мое имя? — спросила Саша, повернувшись к отцу. — Это же какой-то детский бред — две Александры в одном пансионе.

— Ну… поместились же две Изольды в одном романе, — невозмутимо заметил отец. — Одна Белокурая, другая — Белорукая. Не думаю, что тебе стоит так нервничать по этому поводу. Мы с матерью обсудим это после ужина и что-нибудь придумаем, — он провел рукой по толстому запястью Хедды, черненые браслеты звякнули, Саша пожала плечами и встала из-за стола, с шумом отодвинув тяжелую скамью.

— Обсудим после ужина, представляю себе, — сказала она, выходя из столовой, и поймала себя на том, что старается держать спину очень прямо, а голову высоко.

Утром она обнаружила Эдну в саду, румяную и довольную, как фигура Коварства на картине Апеллеса, сестра шла ей навстречу с пачкой почтовых открыток, написанных за завтраком.

— Погляди, — сказала Младшая, протягивая Саше верхнюю открытку с маргаритками в крупной росе, — я написала своей тетушке в Карнарфон — сама! Хотя ты и говоришь, что я пишу как варвар на обломке скалы.

Дорогая тетушка, — прочитала Саша, — у нас все хорошо. Лето ужасно жаркое, а море грязное.

Твоя племянница Эдна Александрина Сонли

(можешь звать меня просто Дрина).

Есть трава косая желеска, и та трава вельми добра, у ково мехирь не стоит, пей в вине и хлебай в молоке, и станет стоять без сомнения, а только дай жене — и она заблудитса, то и станет мыслить, кому дать.

Каждый раз, открывая дверь в теплицу, она искала глазами знакомый брезентовый фартук и нитяные перчатки, висящие на гвозде, каждый раз, входя, она пригибалась — в точности, как мама, хотя была ниже ее ростом и не смогла бы стукнуться головой об алюминиевую раму, даже если бы встала на цыпочки.

Кирпичная стена, вдоль которой росли гибискусы, всегда оставалась теплой, здесь можно было читать даже зимой — к полудню солнце нагревало стекло, цветы алели в горшках, душно пахло сырой землей, и даже мерзлая трава за окнами теплицы казалась покрытой сизыми лепестками.

За последние восемь лет мамины драцены сильно ослабели, зато уцелели гортензии и жимолость. Саша надеялась, что после отъезда Хедды драцены сразу поправятся, но ржавые пятна никуда не исчезли, а одно деревце утончилось у самых корней и в один из зимних утренников упало, обнажив жалкие запутанные корешки.

Первый раз Хедда уехала в ноябре, спустя два месяца после смерти отца.

— Я уезжаю в Кардифф, — сказала она, — кто-то ведь должен заниматься финансами. К вашему сведению, мы прогораем и вот-вот прогорим. Землю и пансион придется заложить, а еще лучше — продать!

— Продать, уехать и Фирса забыть, — подумала Саша, вспомнив пьесу из маминой хрестоматии, но промолчала. Они с мачехой редко отвечали друг другу вслух.

Вернувшись через две недели, Хедда стала улыбаться самой себе в зеркале, прямо как кондитерская девушка у Джойса, и выходить в спальню каждый раз, когда зазвонит телефон. Саша забеспокоилась, несколько раз она подходила к двери мачехиной спальни, когда та говорила по телефону изменившимся голосом, но слышала только обрывки слов: зима, дома, я сама.

За день до сочельника в доме появился человек с глянцевыми прямыми волосами, колкими перстнями на длинных пальцах и отрывистым именем.