Помню, как на одном из семинаров «областных» писателей, кажется в 1946 году, в Москве, где оказались мы оба в качестве «семинаристов», Савва Елизарович буквально потряс меня этой своей способностью. Он был избран старостой семинара. Хлопот и забот организационных — не оберешься. Свободного личного времени по сравнению с каждым из нас у него практически не было вовсе. А, как обычно на таких семинарах, всех нас штурмовали представители радио, газет и журналов, требуя очерков, статей, писательских раздумий и прочих оперативных творений быстродействующей мыслиГ Было, конечно, заманчиво для любого «областника» прозвучать в эфире, предстать со статьей или очерком в центральной прессе тут же, в дни семинара. И кое-кто брался. В том числе и я. И все позорно проваливались, в том числе и я, не успевая ничего сделать к обусловленным срокам. А Савва Елизарович поздним вечерком спокойно подсаживался к столу — жили мы тогда в здании Союза писателей СССР, в кинозале, приспособленном под общежитие, сорок коек в одной комнате, — невзирая на шум и гам, раскладывал бумаги, сдвигал в сторону колбасные шкурки и встряхивал свою авторучку…

Когда он завершал свою работу, мы не знали, сон смаривал даже самых заядлых любителей веселых анекдотов, но наутро Савва Елизарович как ни в чем не бывало выполнял свои старостинские обязанности, а потом мы читали в центральных газетах его большие, умные, обстоятельные статьи или слушали его голос по радио.

В те времена он работал уже главным редактором «Сибирских огней». Рукописи ему несли без конца. И он, непостижимо когда, успевал прочитывать их. Негодные тут же отклонял, а рукописи с добрыми задатками забирал с собой в Новосибирск, предварительно, однако, переговорив с авторами. И не на бегу, не как попало, а идя чуть ли не по каждой странице рукописи, сверяясь с заметками в своем неизменном блокноте.

Савва Елизарович любил работать в труднейшем жанре проблемного очерка. Излишне говорить, насколько это обязывает литератора к доскоиальнейшему изучению материала, к выработке твердой своей концепции, зачастую идущей вразрез с устоявшимися взглядами на предмет. Тут даже профессиональная терминология, если ею не овладеть в совершенстве, может нанести автору непоправимый урон — читатель решительно не терпит писательского дилетантства в вопросах науки, техники и хозяйствования. Савва Елизарович в таких делах, сколько я знаю, бывал непогрешим.

Помню, вскоре после выхода в свет его книги «Белая тайга» у меня завязался разговор с одним давним моим товарищем по совместной работе в лесной промышленности. Зашла речь и о «Белой тайге».

— Вот вам, пожалуйста, эта книга читается с увлечением, а написана хозяйственником, — сказал мой товарищ. — Почему вы, писатели, не можете создавать свои романы с таким же тонким знанием дела!

— Позволь, — возразил я, — к кому относится твой упрек? Вообще ко всем писателям? Так Кожевников — тоже писатель.

— Да, конечно, теперь, когда сумел написать такую книгу! Но ведь прежде, мне говорили, он был крупным хозяйственником…

При случае я рассказал об этом Савве Елизаровичу. Он загадочно улыбнулся.

— Это очень высокая похвала, — сказал он. — Но мне было бы куда приятнее, если бы этот твой друг похвалил меня только как писателя.

Хозяйственником, как известно, Савва Елизарович никогда не был.

Он мне запомнился человеком удивительной, железной напористости.

Не могу забыть, с какой настойчивостью защищал он деловые свои предложения по улучшению работы Новосибирской писательской организации, после того как был избран ее ответственным секретарем.