Очнувшись, она обнаружила, что лежит на полу. Во рту был вкус крови, голова болела. Руки были красными от ожога, пальцы не сгибались. Она сидела на полу, скрестив ноги, раскачивалась взад и вперед, положив руки на колени, и тихо плакала, мечтая, чтобы, как в сказке, ее слезы, упав на обожженную кожу, вылечили ожоги.

Мама, судя по всему, поверила в ту историю, которую рассказала Хисако, — будто по дороге из школы она выхватила из костра раскаленный железный прут. Госпожа Онода ничего не сказала ни по поводу вырванных волос, ни по поводу синяка на лице, и Хисако решила, что мама просто дурочка, раз ее так легко обмануть; так она думала, пока не услышала ночью сдавленные всхлипывания, доносившиеся из комнаты матери. Обожженные руки были забинтованы. Хисако сидела, прижавшись к маминому плечу, и госпожа Онода, обняв дочку, читала ей вслух; иногда она читала сама, положив английскую книжку на колени, и носом переворачивала страницы, порой просто сидела со своей виолончелью, смотрела на инструмент или терлась о него щекой. Когда хотелось поплакать, Хисако утыкалась лицом в ямку под локтем, чтобы не закапать слезами полированную поверхность инструмента. Господин Кавамицу был в восторге от успехов девочки. Он сказал ее матери, что она чрезвычайно одаренный ребенок (на что госпожа Онода только вздохнула, ведь это означало, что ее ожидали новые расходы). Господин Кавамицу принял в судьбе Хисако живое участие; он написал письмо в Токийскую музыкальную академию, и там согласились прослушать девочку, чтобы убедиться в ее талантливости. Если она оправдает ожидания, ей дадут стипендию. Но для этого нужно было съездить в Токио… Госпожа Онода отправилась в банк.

Хисако еще не оправилась от ожогов, но дата прослушивания уже была назначена, и госпожа Онода не посмела досаждать академии своими просьбами. На пароме их обеих укачало. Входя в комнату старого здания, расположенного неподалеку от парка Ёёги, и усаживаясь перед комиссией из двенадцати строгих мужчин, она все еще чувствовала себя отвратительно.

Она начала играть; они слушали. Когда она закончила, их лица были такими же строгими, и Хисако поняла, что играла плохо и упустила свой шанс, что она осрамила господина Кавамицу, а мама опять будет плакать за ширмой.

Все вышло так, как и думала Хисако; стипендию ей не дали. Ее готовы были принять в академию, но у госпожи Оноды не было таких денег, чтобы платить за ее обучение. Господин Кавамицу выглядел скорее расстроенным, чем сердитым, он сказал, что она должна продолжать занятия, ведь у нее редкий дар, который принадлежит не только ей, и долг Хисако перед всеми людьми — прилежно учиться. Хисако стала заниматься через силу, и ее игра сделалась механической и бездушной.

Спустя месяц после того, как госпожа Онода отказалась отдать дочь в академию, оттуда снова пришло приглашение на прослушивание: у Хисако появился еще один шанс получить последнюю оставшуюся стипендию. Но у госпожи Оноды осталось очень мало денег. Хисако подумала и однажды вечером подошла к матери, торжественно держа перед собой виолончель, словно приготовилась совершить жертвоприношение. Девочка предложила продать инструмент, чтобы оплатить поездку; для занятий же они возьмут виолончель напрокат. Если у нее будет время порепетировать, она сумеет приспособиться к новому инструменту… Мать потрепала ее по волосам, а на следующее утро пошла в банк и оформила кредит.

На этот раз море было спокойно, и плавание не было утомительным, она долго стояла и наблюдала, как от парома к чернеющему вдали родному острову тянется волнистая дорожка.

Она опять играла в неприветливой комнате в старом здании около парка Ёёги, и строгие мужчины слушали ее. Ее руки теперь уже совсем зажили и смогли рассказать экзаменаторам, как ей было больно, когда ее ладони прижали к шершавой поверхности радиатора, какое страдание пришлось пережить ей, как страдала мама, какая это боль. Экзаменаторы смотрели на нее все так же строго, но стипендию ей дали.