Святейший престол об их визите предупредили. Ворота в Ватикан остались открытыми, но на Пьяцца-Сан-Пьетро швейцарские гвардейцы в своих ярких желто-красно-синих костюмах сформировали полосу обороны, блокируя подход к собору Святого Петра. Поскольку ни одно подобное противоборство не обходится без разъяренной толпы, на площадь вызвали тысячи две римлян, которым пришлось вылезти из постелей, явиться на площадь и собраться в кучки у северного и южного краев, где их демонстративно сдерживали карабинеры в черных ботинках. А в центре площади вокруг обелиска кишели папарацци из бульварных газет, запеленатые в белые спортивные пиджаки кающихся грешников от Гуччи и Армани, и щелкали затворами.

«Си-эн-эн» транслировало все это в Штаты, над собором парил их дирижабль с фотокинопулеметами. Один гвардеец отделился от остальных и забрался на крышу собора, дабы сообщить дирижаблю, что ему следует улететь, а потом попытался сбить его из арбалета XVI века. За четыре тысячи миль и шесть часовых поясов к западу, хотя дело было уже за полночь, в «Салуне Бетси Росс» сидели Джоан с Лексой и наблюдали за тем, как эта драма разворачивается на экране телевизора над барной стойкой. Когда монашки вышли на площадь, в правом фланге подруги заметили сестру Эллен Файн — в руке у нее дымилась сигарета, хотя она так нервничала, что забывала затягиваться.

— Их перережут, — сказала Джоан, сама куря одну «Мальборо» за другой. Ей было страшно, и она злилась на мать, поскольку та рисковала жизнью, по ее мнению — из-за пустяка; и в то же время ее переполняло восхищение и желание увидеть, как восторжествует справедливость: руководствуясь подобным желанием, она и сама проведет немало походов, подогреваемая надеждой, что в момент истины к тем, кто злоупотребляет данной им властью, вернется рассудок, и они отступят. «Сейчас выйдет Папа, — думала она, — раскинет руки и скажет: „Хватит так хватит. Мы вас принимаем. Не надо насилия“». Джоан теребила бусины четок; Лекса взяла ее за руку.

Монахини уже почти подошли к ступеням собора, и тут начался обстрел. В свое время ортодоксальные раввины у Стены Плача в Иерусалиме кидали в евреек-женщисток складными металлическими стульями, но римская толпа избрала более традиционные боеприпасы: камни и кирпичи. В мать Джоан попал бюст императора Нерона — удар пришелся по голове, проломил череп, после чего сестра Эллен навсегда оглохла на одно ухо.

— Было не больно, — настаивала она неделю спустя, лежа в кровати и беседуя с дочерью. — Просто раздался звон, словно у меня в голове кто-то ударил в колокол, а в следующий миг я уже ехала на велосипеде…

— На велосипеде, — повторила Джоан.

— Я ехала по внешнему краю неба, — объяснила сестра Эллен, — в самую крутую гору, какую только представить можно. Я бы совсем выдохлась, но к тому времени уже перестала дышать, так что крутила и крутила педали, и когда я проехала целую вечность, небо выровнялось. И это была равнина со звездами, точно как рассказывают: перламутровые врата, улицы за ними вымощены золотом…

— И Апостол Петр на входе?

— О да. Только совершенно не такой, каким ты его себе представляешь. Без ниспадающей белой бороды, вообще ничего подобного. Он молодой, видно, что много времени проводит на улице, мускулистый и смугловатый… — Она смолкла, несколько смутившись.

— Бедняга Элли, — сказала сестра Джудит Чаш, ее подруга-женщистка (она вернулась с поля боя без единой царапины, завалила одного из швейцарских гвардейцев и вынесла мать Джоан в безопасное место; Папу они так и не увидели). — Элли видела Святого Петра, и у нее возникли нечистые помыслы.

— Но он был воистину прекрасен, — призналась сестра Эллен.