— А ну их к лешему, баб. Вы мне от мужика весточку достаньте…
Дома кончались, и мир тотчас раздвинулся. Всё стало ясным и досягаемым: и тайга справа, и пшеничное поле с грядами колков слева, и Клубничный березняк прямо. Почему у человека только два глаза и оба с одной стороны? Надо штук пять, со всех сторон, чтобы видеть сразу всё вокруг, а не вертеть головой; это, конечно, не трудно, но, пока разглядываешь одно, другое, только что увиденное забывается, и приходится опять оборачиваться.
Овцы свернули в лог. Впереди на дороге, отыскивая зёрна, скакали и каркали вороны. Я не люблю больших птиц. В них теряется вся птичья аккуратность, игривость и лёгкость. И голос: не тонкий и волнующий, а гнусавый и ругательский. И смотреть-то на них безрадостно: не птицы, а крылатые идолы. Я швырнул в ворон огрызком огурца.
Спускались вниз недалеко от кладбища. Колька приблизился к Витьке.
— Вон, смотри, ваш крестик, беленький. Вон, — показал он.
Я шлёпнул его по руке и крутнул пальцем у виска: мол, пень ты, Коляй, берёзовый, а Витька спокойно ответил:
— Я знаю, где наш крестик.
Он, может, на время забыл о матери, так нет, напомнить надо, чёрт пельменноухий!.. Чтобы сбить, наверно, неприятную паузу, Витька спросил у меня:
— А что надо делать, чтобы пасти?
— Что делать? — повторил я и сразу вспомнил пресс-конференцию Анатолия, которая нам ничегошеньки не дала, поэтому ответил просто: — Надо следить, чтобы овцы не лезли куда не следует и чтобы не терялись — вот и всё!.. Ну и защищать их в случае чего!
Петька услышал наш разговор.
— Ты вот что, — приблизившись к Витьке, с тайным лукавством проговорил он, — забегай сбоку и лай — гав-гав! Главный овечий страх — перед собакой! А у нас её нету! Столько пастухов — и ни одной собаки!
Кожин, сперва любопытно слушавший его, нахмурился и ответил:
— Зато у вас верблюд есть.
— Кто?
— Верблюд!
— Какой верблюд?
— Двуногий.
Петька удивлённо пожал плечами:
— Никакого верблюда у нас нет. Э, ребя, он говорит, что у нас есть верблюд!
Мы тоже оказались в недоумении, но Шурка вдруг рассмеялся.
— А ведь есть!
— Где?
— Это ты, Петька.
— Я?
Витька улыбнулся и простодушно подтвердил:
— Конечно, ты. Кто считает других глупыми, тот — верблюд.
Мы с Колькой захохотали, а Петька, сдёрнув вдруг с головы пилотку с железнодорожным крестиком и крепко зажав её в руке, свирепо перекосил огуречную физиономию и надвинулся на Витьку.
— А ты, неженка, чуешь это? — И он подпёр кулаком Витькин нос.
Шурка отвёл Петькину руку:
— Не прикладывайся, коль заработал.
Но Петька продолжал угрожать.
Витька стоял немой и бледный, не отступая, не защищаясь и не отговариваясь.
— Ты же его первым к собакам причислил, — упрекал я, размахивая руками.
— Я его к собакам не причислял, — начал уступать Петька. — А знаете, что за это на фронте делают?
— Знаем. Расстрел. Бац — и всё! — готовно ответил Колька, не принимавший ни Петькину, ни Витькину сторону. Втайне ему, наверное, хотелось драки.
Но Петька промолчал. Он только поддёрнул свои ушастые галифе да прижал их к телу локтями.
Мы брели по мокрой, росистой траве, как по мелководью. Сапоги мои размякли и перестали жать, хотя носки остались загнутыми, как у лыж.
День снова обещался быть солнечным, тихим, душным. Шурка уверенно заметил:
— Ох и трахнет грозища после этаких деньков, ох и трахнет! Только берегись!
Колька жаловался, что не удалось отомстить Граммофонихе. |