|
А то наладимся «попа гонять по улице». Гуси порассядутся у плетней, позасовывают головы под крылья, а мы лавиной катимся с криком да стуком. Птицы уже обучены, погагакают и — под ворота. Последний беспокойно оглядывается, не летит ли в него дубинка. Но самое интересное бывает в осенние вечера, когда мы забираемся на колхозный сеновал, что на скотном дворе. В огромном ворохе сена мы, как кроты, роем тесные норы вдоль и поперёк, снизу вверх, соединяем, путаем их и ползаем по этим ходам, встречаясь в пыльной горькой темноте и ощупью пытаясь узнать друг друга, воем по-волчьи, ухаем по-филиньи, мяукаем, просто кричим. Не хватает воздуха, чешется до кашля в горле, колет и режет за шиворотом от накрошившейся туда сухой трухи, но всё это только усиливает наш азарт. Ни одна игра не могла нам заменить эти блуждания в шуршащем податливом сене. Дед Митрофан гнал нас от сеновала, подкарауливал, но если уж мы забирались в него, то выудить нас оттуда не было никакой возможности. Сейчас сеновал пустует, не пришло ему ещё время полниться.
— Ну, что же делать-то будем? — переспросил Петька Лейтенант. — Я вот щас приду домой, хлобыснусь на пол и три дня не подымусь, — сообщил Колька. — И дыханье зажму, и мёртвым представлюсь, пусть мамка не суёт в другой раз эти чуни. — Давно бы скинул, чем ныть-то, — упрекнул Шурка. — Нет уж. — Колька швыркнул носом. — Я уж как-нибудь доплетусь, хлобыснусь на порог и дыханье зажму… — Заладил, — перебил Петька. — Давайте лучше сегодня бузить! Кому-нибудь выхлестнем стекло или трубу с крыши заткнём, а? А!! Давайте Граммофонихе отомстим! Кольк! — Он схватил за руку еле шедшего Кольку. — Давайте придумаем такое, чтоб она заикаться начала! — Петька оборачивался то к одному, то к другому. — Слышали, что она про меня болтанула? Не слышали? Что я — вор! Что я у неё все яйца перетаскал. Её куры от меня шарахаются. Раз, говорит, шарахаются, значит, знают они меня, значит, яйца я таскаю. А от меня не только куры, но и собаки шарахаются, что же, выходит, что я и собак ворую?.. Хы! Вор! — А я, говорит, гусям её головы свинчиваю, как гайки, — припомнил Колька. — Во-во! Мы ей покажем! Колька оживился. Его кислая, унылая физиономия обратилась в ликующую и радостную. Он сразу позабыл про тяжёлые сапоги. — Здорово! — воскликнул он. — Надо её на кладбище заманить, а самим нарядиться в белое. — Ага, — говорю я. — Заманим мы, а ты в белое наряжайся и ступай к мертвецам. — Почему я? — заволновался Колька. — Лучше Петьку. У него вон штаны военные, черти его побоятся. — А что? Я пойду! — не моргнув глазом, ответил Лейтенант. Я был уверен, что Петька в самом деле пойдёт, закутается в простыню и пойдёт на могилки и не только Граммофониху, но всех чертей и ведьм, если они там есть, насмерть перепугает. Но Граммофониха… Её ведь туда никакими приманками не затянешь. Я так и сказал ребятам. Шурка поддержал: — Да-а, на могилки её не заманишь. А её можно и без могилок, дома пробрать! Знаете как? — И Шурка предложил план, который мы с восторгом приняли. Возле нашей ограды разошлись, договорившись собраться у меня. Мамы ещё не было. — Может, к нам заглянем? — предложил вдруг Витька. — Модель посмотришь. Толик, наверно, закончил её. — У меня сапоги грязные. — Разуешься. Пошли. В сенях я разулся, открыл дверь и сразу же запутался в марлевой занавеске, спускавшейся с притолоки прямо до пола. |
