Что это?
— Роса, мой ангел, роса в поле… Ну, а вот ещё: «Стоит древо, древо ханское, платье шемаханское, цветы ангельски, когти дьявольски».
Дерево с когтями?! Я, упершись взглядом в угол комнаты и двигая челюстями, перебрал в уме несколько деревьев и кустов. У какого же есть когти? А!
— Шиповник!
— Верно, сынок, верно… Светлая головка… Да ты ешь, ешь, простыло всё…
Как-то, очнувшись от сна, я застал маму за рисованием. На большом листе бумаги крупными печатными буквами было написано «Боевой листок» и ещё что-то помельче. Мама нарисовала трактор, под ним — парня: голову — с одной стороны трактора и ноги с другой. Глаза его закрыты, и редкие толстые ресницы кажутся дратвой, которая сшила веки, из круглого рта вырывалась какая-то длинная петля, внутри написано: «хыр-хор».
— Мама, тебя рисовать заставили?
— Нет, сынок, это моя обязанность. Я же зав-клубом.
— А кто это под трактором?
— Один лодырь.
— А может, он не лодырь, а просто устал.
— Конечно, устал. Если бы он ещё не устал да спал, это был бы преступник.
— А…
— Сейчас, сынок, все устают, но останавливать работу никто не имеет права. Нужен хлеб, чтобы победить. А кто, кроме нас, может дать хлеб? Никто. Значит, для нас не должно быть усталости. — Последние слова она говорила уже не мне, а вообще, говорила зло и отрывисто, потом спохватилась и шёпотом, с улыбкой добавила: — Спи, я скоро…
— Да куда же мне спать? Не лезет уже сон-то… Мам, а кино скоро будет?
— Скоро.
— А правда, что киномеханика на комбайн забрали?
— Правда, но назначили другого.
Надо мной висел портрет папы. Свет лампы поверх книги, заслонявшей меня, падал на него: на лицо, на волосы, на шрам, на глаза. Эти глаза смотрели на меня так приветливо и живо, что я бы не удивился, если б у отца шевельнулись губы и шепнули мне: «Сынок…» Папа! От него всё ещё никаких вестей. Ну, уж лучше совсем никаких, чем одну плохую, ужасную… Война! Страшно! А может быть, не так уж страшно… Я пытался представить бой, но мне представлялась мальчишеская драка…
Утром я сидел на постели и читал книгу, которую занёс Витька, когда уходил пасти. Кто-то хлопнул в кухне дверью.
— Кто там? Ты, бабушка?
Неожиданно в горницу вошла Нюська.
— Я ещё не бабушка, я ещё Нюська.
И она подсеменила ко мне, маленькая, с льняными волосёнками, не знавшими гребёнок, в платьице-колокольчике и босиком.
— Мишка, ты хвораешь?
— Лежу вот.
— Я тоже хворала, а потом вылечилась.
— И я вылечусь. Врач сказала: ещё дня два поваляюсь и буду как бык.
— А все быки здоровые?
— Быки-то?.. У! Все. А что им сделается.
— А что тебе помочь? Шурка велел помочь.
— А чего мне помогать? Ничего не надо… Нюська, а хочешь, я тебе чего-то дам?
Девчонка насторожённо посмотрела на меня:
— Чего?
— А хочешь?
— Хочу.
— Ну, тогда закрой глаза, открой рот.
— А ты мне одуванчик не сунешь? Шурка мне всегда одуванчики суёт.
— Да у меня нету одуванчиков. На постели одуванчики не растут… Ну, раскрывай рот…
Нюська нерешительно сомкнула веки и разинула рот. Я склонился к табуретке, поддел из тряпочки ложкой сахару и начал ссыпать Нюське в рот. Она не выдержала и, решив попробовать, чем её потчуют, захлопнула рот. |