Сэр Уимзи нажал кнопку звонка и, когда официант подошел, заказал два напитка. Затем, усевшись в кресле поудобнее, приготовился слушать продолжение рассказа мистера Дакворти.

— У меня не было возможности долго размышлять над тем, что произошло, — продолжал собеседник сэра Уимзи. — Мировая война все еще не кончалась, более того, набирала обороты: вскоре я увидел первые трупы убитых, научился забиваться от снарядов в любые щели, познал все прелести окопной жизни. Вы, конечно, понимаете, тогда мне было не до того, что принято называть самоанализом. Следующий довольно странный случай произошел со мной в сентябре под Кодри, во время нашего массированного наступления. Тогда я был ранен, пролежал без сознания в воронке от мины около суток, потом каким-то странным образом очутился за линией фронта, бродил с опасным ранением в плечо. Кто-то сделал мне перевязку, но этот факт из памяти был полностью стерт. Я блуждал довольно долго, не имея ни малейшего представления о том, где я, пока наконец не набрел на медсанбат, откуда меня отправили в госпиталь. Наверное, я долго находился без сознания и потому почти ничего из того, что со мной происходило не помню. Но когда наконец я очнулся, то обнаружил, что лежу на кровати и сестра милосердия ухаживает за мной. Мой сосед по госпитальной койке спал, и я решил заговорить с тем, кто лежал рядом с ним, через койку. Спросил у него, где я нахожусь. И тут мой сосед вдруг проснулся и, увидев меня, заорал: «Это ты, грязная рыжеволосая свинья! Ведь это на самом деле действительно ты?! Что ты с ними сделал?!»

Представьте, как я был поражен: я никогда не встречал этого человека ранее. А он продолжал кричать так громко, что на шум прибежала медсестра. Раненые, кто сидя, кто лежа, наблюдали за происходящим с удивлением и интересом. Уверен, вы никогда ничего подобного не видели. Не сразу, но мне все же удалось понять, в чем обвиняет меня этот человек. Дело обстояло так: какой-то солдат, а по его словам, это был именно я, вместе с ним сидел в укрытии, и мы даже о чем-то разговаривали с ним. Но как только тот, истекая кровью, ослабел, я, представьте, тут же ограбил его: забрал деньги, часы и револьвер и, что самое ужасное, сбежал, оставив парня без всякой помощи. Если бы я действительно совершил такой чудовищный поступок, поверьте, я не стал бы осуждать своего соседа за учиненный в госпитале скандал. Но я был уверен, что он не прав, ошибся, стал отрицать, уверять, что это был не я, а тот, кто удивительным образом был похож на меня. Мои слова его не убедили, он был уверен, что узнал меня, ведь, по его рассказу, мы просидели в укрытии целый день, и он хорошо запомнил мое лицо и особенно рыжие волосы. Мне ничего не оставалось делать, как достать и показать ему свои документы. Поглядев их, он извинился, сказал, что произошла ошибка. Но в его голосе все равно слышались нотки сомнения. Вскоре он умер, у него оказалась газовая гангрена. Все в палате, не сговариваясь, решили, что скандал, который солдат учинил мне, был вызван его болезнью. Хотя, я думаю, все это можно было объяснить иначе: тогда две наши дивизии сражались бок о бок, в том кошмаре и неразберихе парень легко мог меня с кем-нибудь перепутать. Мне хотелось выяснить, был ли у меня двойник в соседней части, но пока я находился в госпитале, война кончилась, было подписано перемирие, и меня отправили домой.

После войны я вернулся к своей прежней работе, и жизнь, казалось, постепенно налаживалась.