Пришла балтийская эскадра. Встала на якоря частью в Ревеле, частью в Кронштадте. Коцебу, не мешкая, занялся набором добровольцев. Дело сладилось скоро: охотников оказалось с лихвой. Плохо только — Шишмарева в Ревеле не было, обретался Глеб не то в Кронштадте, не то в Питере.

Минули святки, ударили крещенские морозы.

В один из тех студеных дней, в послеобеденный час, когда ревельцы, посасывая трубки и прихлебывая кофий, вели ленивые, с потяготливой зевотцей беседы, вдруг на улицах послышалась песня:

И с двупалым свистом грянул басовитый хор:

Матросы шли в сторону Нарвского тракта.

Смолкла песня, поземкой занесло след матросских сапог. А домоседы-ревельцы все еще качали головами, жалея служивых, которых погнали бог весть куда в эдаку-то холодину.

Погнали матросов сперва в Петербург, оттуда — в Або, где достраивался бриг «Рюрик». Было матросам хоть и нелегко «на пешем ходу», да зато уж вольно, и радовались они, что надолго оставили «за кормой» и казарму с дымными печами, и утоптанный плац, где часами гонял их фельдфебель, добиваясь «справного фрунту».

Дорогой в Або шли будущие «Рюриковичи», были с ними теперь двое офицеров: и сам капитан Коцебу, и друг его — рослый, круглолицый Глеб Семенович Шишмарев. Согласился-таки Глеб на второго «после бога». Да и то сказать: чье сердце не дрогнет от зова дальних странствий? Вторым так вторым, решил Шишмарев. Ведь не с кем-нибудь, а со старым приятелем, с Отто Евстафьевичем.

Ветер швырял сухой снег. Финские сосны гудели над головой, как ванты. Всхрапывали лошади, тащившие сани с рундуками и харчем.

Лейтенанты приглядывались к служителям. Народ подобрался молодцы молодцами. Только вот кузнец корабельный Цыганов заметно приуставал к вечеру. Однако отшучивался: «Помилуйте, ваше благородь, это так, пустяки, не привычен я к сухопутью».

Двенадцать дней взяла дорога из Петербурга в Або. Наконец в сумятице метели возникли блеклые огни, запахло дымом. И потянуло всех в теплынь — шинели скинуть, разуться, в бане попариться, спросить самоварчик.

Граф Румянцев диктовал письма. Писарь быстро и округло водил гусиным пером, исписав лист, посыпал чернила песком из фарфоровой песочницы, похожей на перечницу.

Николай Петрович адресовался в Лондон, Мадрид, Лиссабон, Филадельфию: вскоре, дескать, отправляется в ученое плавание российский бриг «Рюрик», а посему он, канцлер Румянцев, покорнейше просит оказывать экипажу всяческое содействие.

Посланники и консулы отвечали в дом на Английской набережной, что известия о вояже «Рюрика» уже распубликованы в разных газетах, что правительства Англии и Испании, Португалии и Американских Соединенных Штатов не находят препятствий для означенного вояжа и уже сделали указания губернаторам, вице-королям, начальникам приморских крепостей и командирам портов.

Успокоительные вести долетали и от Крузенштерна, командированного в Лондон.

Иван Федорович в английскую столицу попал в хорошее время. То был медовый месяц русско-английских отношений. Словно позабылись недавние распри: и союз русского царя с императором французов, самого страшного врага Британии, и устремление петербургского двора к черноморским проливам, весьма неприятное англичанам. Говоря по правде, все это вовсе не было забыто, но заслонилось событиями 1812–1814 годов. В Англии ясно сознавали: наступление от Москвы-реки до Сены спасло не только Европу, но и «жемчужину английской короны» — ведь Наполеон Бонапарт грозился маршировать по русским печальным равнинам к поднебесным индийским рубежам и далее, в сказочный край…

Теперь, после разгрома наполеоновской Франции, даже в британском адмиралтействе, где особых симпатий к русским морским силам никогда не питали, — теперь даже в адмиралтействе радушно встретили капитана русского флота…

И вот Иван Федорович, к радости старика Румянцева, благополучно вернулся, вот он снова сидел в доме на Английской набережной — белобрысый, с серыми, несколько выпуклыми глазами, долговязый, — сидел и рассказывал, пользуясь грифелем и аспидной доской.