Ты шутишь, думаю, над моею излишнею скромностию: у меня нет секретов. Правда, я не сказал тебе об одном милостивом предложении, это останется до нашего свидания.

Люблю не быть малодушным, однако ж, желаю, чтобы государь выехал отсюда с благоприятным ко мне расположением…

Екатерина Андреевна свидетельствует тебе свое душевное почтение.

Думаю, что еще напишу тебе из Твери…»

В тоне письма чувствуются волнение и неуверенность. Кажется, Карамзин в душе подготавливает себя к тому, что и его настигнет «мода здешнего света» — непостоянство фортуны. Он ищет у Дмитриева поддержки и совета. Видимо, письмо другу помогло ему сосредоточиться, обдумать ситуацию, может быть, представить его ответ.

Александр пробыл в Твери пять дней и в каждый из этих дней виделся с Карамзиным, которого приглашали во дворец на обед, на беседу в кабинете. Карамзин читал главы из «Истории…» и один раз имел довольно длительный разговор с императором: царь развивал свои любимые мысли о необходимости ограничения или даже упразднения самодержавия. Карамзин возражал, приглашая собеседника спуститься с облаков на землю…

На следующий день после отъезда царя Карамзин пишет еще одно письмо Дмитриеву:

«Любезнейший друг!

Вчера мы в последний раз имели счастие обедать с государем, он уехал ночью. Сверх четырех обедов я с женою был два раза у него во внутренних комнатах, а в третий при великой княгине и принце читал ему свою „Историю“ долее двух часов, после чего говорил с ним немало — и о чем же? О самодержавии!! Я не имел счастия быть согласен с некоторыми его мыслями, но искренно удивлялся его разуму и скромному красноречию. Сердце мое всегда влеклось к нему, ибо угадывало и чувствовало доброту сего редкого монарха: теперь люблю, уважаю его по внутреннему удостоверению в красоте его души. Дай Бог, чтобы он был счастлив счастием России, вот первое желание моего сердца, привязанного к нему и к отечеству!

Прощаясь с нами, он вторично звал меня в Петербург и примолвил, что мы не имеем нужды в наемном доме, что дворец Аничковский довольно велик, что великая княгиня, без сомнения, с удовольствием поместит нас в своем доме. Чувствую всю цену его милости. Скажи ему, любезнейший друг, при случае, что я, и по правилам, и по сердцу, предан навеки монарху, столь редкому изящными качествами души.

Последние слова его были: „Что приказываешь к Ивану Ивановичу?“ Великая княгиня хотела даже, чтобы я дал государю письмо к тебе! „На это есть почта“, — сказал я с низким поклоном. Пусть другие забываются: мое дело помнить, что есть государь и что подданный. Он несколько раз говорил со мною о тебе, о твоем здоровье и не хочет верить, чтобы ты когда-нибудь бывал усердным пешеходом.

„Историю“ мою слушал он, кажется, с непритворным вниманием и удовольствием; никак не хотел прекратить нашего чтения; наконец, после разговора, взглянув на часы, спросил у великой княгини: „Угадайте время: двенадцатый час!“ Одним словом, я должен быть совершенно доволен».

Чтение «Истории…» — из пятого тома о Дмитрии Донском и Куликовской битве — и разговор о самодержавии происходили 18 марта, накануне отъезда царя. Это был тот момент, когда Александр, как это было видно, чувствовал к Карамзину искреннюю симпатию, и Екатерина Павловна сочла его наиболее подходящим, чтобы вручить брату «Записку о древней и новой России…». Он унес ее с собой в спальню.

«Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении» представляет собой редчайший, может быть уникальный образец политического сочинения. Как правило, такие трактаты пишутся с заранее заданной целью и с заранее известными выводами, это трактаты-доказательства какой-либо идеи.