«Прости меня, — взывают из-за его массивного плеча глаза лилипутки, — ты же видишь! Прости меня!»

«Я найду тебя! — тянусь я вслед ей. — Обязательно!»

«Спасибо, — сияет она. — Я жду…»

Я облегченно смежаю веки, мне хочется сохранить в себе незамутненным ее образ и ее прощальный зов.

— Раз, два, три, — продолжает резвиться старшина, — але, гоп!

— Ведь мы ребята, — вторит под ним партнер, — ведь мы ребята семидесятой широты.

— Сам пью, сам гуляю, — напрягается внизу третий, — мы люди простые, нам бы гроши…

Голос человека-робота уже ниспадает, кажется, прямо с неба!

— Пить вредно, Саркисьянц, вы только что сами в этом убедились. Но если бы вы умели хотя бы сотую долю того, что они, я бы получал свои триста со спокойной совестью. По местам!.. Начали!..

XIX

Сквозь плотно смеженные веки я чувствую, как меня проникает чей-то изучающий взгляд. Взгляд чужой, настороженный, пристальный. Я чуть расклеиваю ресницы, чтобы исподволь разглядеть сидящего рядом со мной человека. В полутьме слабо освещенного купе постепенно выявляется треугольное лицо с глубоко запрятанными в отечные складки кожи пронзительными глазами. Затем, из темноты за его спиной, обозначаются ящики-соты, забитые казенно опечатанными конвертами, зарешеченные оконца под самым потолком, сортировочный стол у торцовой стены помещения. Связав мысленно зрительную информацию воедино, я заключаю, что нахожусь в почтовом вагоне.

— Как я сюда попал? — притворяться спящим теперь уже не имеет смысла. — Каким образом?

— Вас оставил здесь какой-то гражданин в смокинге. Он сказал, что придет за вами, как только вы проснетесь… Слишком уж вы были нехороши… совсем нехороши.

— А вы кто, проводник?

— Нет, я здесь живу.

— То есть, как?

— Очень просто… Вернее, не так уж просто… Но у меня нет другого выхода.

— Не понимаю.

— Видите ли, — мнется тот и лицо его от смущения отекает еще сильнее, — мне негде жить… Боюсь, вам это покажется довольно странным… Это трудно объяснить.

— Да уж валяйте! — милостиво разрешаю я, откидываясь на подушку. — Спешить мне все равно некуда.

— Если с самого начала…

— С самого.

Я снова закрываю глаза, и, сквозь обволакивающую меня дрему, моя память принимается записывать его неторопливую, с глухотцой речь:

— Простите, но мне придется сделать маленький экскурс в далекое прошлое моей судьбы. Без этого вам трудно будет составить себе понятие, как я дошел до жизни такой… Родился я сорок три года назад, под Москвой, в Химках, в водонапорной башне. Да, да, не удивляйтесь, это была обычная водонапорная башня, приспособленная под временное жилье. Пробили, знаете ли, окно в виде амбразуры, оборудовали рядом кабиночку для отхожего места, вынесли кое-какое липшее железо и, в результате, получилась вполне сносная площадь для вселения. В этой башне из слоновой кости исполкомовской сообразительности я и прожил почти всю свою сознательную жизнь. Родители мои, учителя-словесники, истинные рыцари революции (отец, святая душа, даже, кажется, что-то штурмовал, не помню точно что, Перекоп или Зимний), относились к своим житейским невзгодам стоически. О том, чтобы добиваться более сносных жилищных условии, в нашей семье не могло быть и речи. Трущобы Лондона и бидонвили Парижа ежедневно и ежечасно взывали к взыскующей совести моих стариков. Высокое классовое самосознание, хотя отец мой происходил из купеческой семьи, а мать была потомственная гувернантка, предохраняло их от чванства и буржуазного перерождения.