— Но если не получится, мы возненавидим друг друга!

— Тогда нам придется тоже исчезнуть. Каждый заслуживает своей судьбы и едва ли стоит оттягивать неизбежное, если жизнь становится обузой.

— Мария!..

— Иди сюда…

— Мне страшно.

— Я с тобой.

— Жизнь моя…

Лицо Жгенти придвинулось к ней настолько близко, что, казалось, она видела в его глазах свое отражение. Горячая волна благодарной неясности захлестнула ее. Руки Марии парили над ним, освобождая его от громоздких одежд и ремней. Потом она в полузабытьи подалась к нему, силясь утонуть, расплавиться в нем без следа и остатка. Черная ночь гудела вокруг них, бездна внизу клубилась тленом и опустошением и даль впереди не сулила им ничего, кроме тоски и одиночества. Но восторг торжествующего объятия, стер внутри них грань между жизнью и смертью, тьмою и светом, памятью и забвением. Жизнь под опустошенным небом снова начинала свой круговорот…

— Скажи мне что-нибудь. — Голос у Жоры западал и срывался. — Ты слышишь меня, Мария?

— Как сквозь сон…

— Скажи мне что-нибудь!

— Зачем?..

— Я люблю тебя, Мария.

— Тебе так кажется… Сейчас.

— Я никого еще не любил… Только тебя.

— Это пройдет… Все пройдет…

— Нет, нет! Никогда!

— Если бы это случилось немного раньше!

— Еще не поздно, Мария, еще не поздно.

— Я постараюсь, Георгий.

— Как я благодарен тебе, Мария!

— За что?

— За то, что ты есть. И — со мной.

— Теперь это до конца.

— У нас не будет конца.

— Рано или поздно…

— Не думай об этом, не думай!

— Кажется, я…

— Мария…

Сначала она почувствовала головокружение, затем легкий толчок под сердцем и, наконец, ночь распалась перед ней, обнажив у горизонта высвеченную солнцем полоску сожженной земли. Там, внизу не осталось даже руин. Изборожденная взрывом пустыня стелилась вокруг насколько хватал глаз. Космы множества смерчей возносились над сквозным, не защищенным ничем простором. Мир встречал свой очередной восход молчанием и безлюдьем. Жуть звериного одиночестве обрушилась в душу Марии, исторгнув из нее тягостный и уже нечеловеческий крик…

XXIII

Когда Мария очнулась, у костра творилось что-то неописуемое. Транзисторная какофония разламывала лесную тишь. Все вокруг костра смешалось в пароксизме бешеной пляски. Мелькающие в огненных бликах сомнамбулические лица казались ей тронутыми серой паутиной масками. Маска Фимы и маска молоденькой проводницы, маска полосатого франта и маска кинодивы, маски — армянского священника, русофила с жеваным лицом, актера, дамы в брючной паре, обремененного тревогой о неофашизме кабанчика. Левы и даже грузина в заношенной водолазке. Капризный ритм укачивал их, доводя до изнеможения и бреда.

— Я — женщина! — голосил полосатый, перепрыгивая через пламя. — Я хочу забеременеть!

— О, возьми меня, черноголовенький! — несся следом за водолазкой брючный костюм. — Старые персы — моя страсть!

— Кровь за кровь, — взвивался над головами кабанчик, — Штрауса в Шпандау!

— У любви, как у пташки, крылья. — Актриса, наконец-то, оказалась в родной стихии. — Сольемся в экстазе!

— Боже, царя храни, — плакала славянская душа горючими слезами, — долгая лета, долгая лета.