— Нет, — собралась она с духом и еще раз повторила. — Нет.

— Вы с ней знакомы?

— Нет.

— Где ее попутчики?

— Меня это не касается.

— Вы смелая женщина.

— Не знаю. Может быть.

— Вам не боязно заболеть?

— А вам?

— Ну, я другое дело!

— Это почему же?

— Я болел.

— Холерой?

— Да, и холерой.

— Когда вы только успеваете?

— У меня хватало времени.

— Сколько же вам лет?

— Порядком.

— Кокетничаете?

— Немножко.

— Не поздно ли?

— Вы меня хотите обидеть?

— Нисколько… Вы видели сегодня Бориса?

— С полчаса тому.

— Что он?

— Кажется, решил протрезветь.

— Пора.

— Я тоже так думаю… Извините, — он уже держал термометр перед глазами. — Тридцать девять и два. Типичное отравление или в худшем случае дизентерия. Вам повезло.

— Почему — мне?

— Ну, разумеется, и ей тоже. Но скорее все-таки вам: она невольная жертва, вы же добровольная. Согласитесь, разница довольно существенная. Хотите знать, что я думаю по этому поводу?

— Занятно.

— Вы прожили чужую жизнь.

— Вот уж не подозревала. Что вы обо мне знаете?

— Все.

— Это что, сеанс черной магии?

— Если это объяснение вам удобнее…

— Оставьте ваши шутки.

— Потрудитесь закрыть глаза.

— Ну?

— Вот так… Чудес не ждите, я вам просто кое-что расскажу, — голос его постепенно глох, истончался, из тьмы перед глазами стали выявляться еще неясные, но с каждым мгновением все более определяющие себя дали и очертания. — А теперь слушайте… Себя слушайте…

Сначала, словно сквозь раструб морской раковины, она услышала шелестящий гул яростного прибоя. Затем из-под радужных разводов засветились зелень и голубизна. Мария увидела пустынный берег и женщину в черном у самой кромки воды. Лицо женщины было неузнаваемо знакомо ей, но определить его, дать ему обозначение реального имени она не смогла бы. В нем проглядывались Мона Лиза и Брижит Бардо, Кассандра и Терешкова, Кабирия и Марфа Посадница, Эльза Кох, Святая Жанна, Эдит Пиаф, Зоя Космодемьянская и Сонька-Золотая ручка. Оно — это лицо рвалось со дна памяти косметической рекламой, медальными барельефами, аляповатыми фото в обрамлении похотливых голубков, запечатленное в мраморе, глине, краске, угле и дереве, на стендах и во дворцах, в клозетах и на заборах. Но во всех ипостасях, сколько их было, оно несло в себе, в своей самой главной сути одну печать, одно проклятие — гордое проклятие Ожидания и Встречи. Женщина на берегу ждала. Ждала, беззвучно глядя в простершуюся перед ней даль, умоляя богов о встрече с желанным Улиссом. Но чем пристальней Мария всматривалась в нее, тем явственней прозревала в ее чертах облик своей злополучной попутчицы, с которой внезапная беда свела их теперь в одном купе, и голос, до мелочей знакомый по множеству фильмов и телезаставок голос, зазвучал у Марии в ушах…

XXXIII. Плач Пенелопы

— Смешно говорить, но мне кажется, что у меня еще никогда никого не было.