Ровена вскрикнула и прижалась к стене. Улыбнувшись, Майкл подошел ближе и не отрываясь стал смотреть ей в лицо. А потом, стянув ее джинсы до колен, сдернул и трусы.

— И пусть увидят тебя такой, — сказал он, кладя правую руку на рыжеватый треугольник и чувствуя, как она горит от жажды. — И пусть увидят, как ты меня хочешь.

— Майкл, ну пожалуйста, — с трудом сумела выговорить Ровена. — Ну пожалуйста.

Он покачал головой, едва владея собой.

— Я хочу смотреть на тебя, вот здесь, у стены, освещенную светом ночи. Сними рубашку. Покажи мне груди.

Пальцы действовали неловко, тряслись и путались, она с трудом расстегивала пуговицы, попыталась справиться с крючком от лифчика. Для обоих это была сладкая мука. Наконец Ровена все сняла и стояла на фоне стены почти совершенно голая, с налившимися кровью сосками, плоским, трепещущим животом, в ожидании наслаждения. Он высился перед ней полностью одетый и больше не мог сдерживаться. Кребс кинулся к Ровене, покрывая поцелуями лицо, губы, шею, хватая за груди и торопливо расстегивая джинсы, освобождая плоть от тисков ткани, которая едва могла справляться с силой напора. Ровена в экстазе извивалась под его руками, не владея собой, как сумасшедшая, и расставляла ноги, шире и шире. Она мечтала об этом, даже занимаясь любовью с Джоном. Боже, неужели это счастье возможно, неужели сейчас свершится, повторится, и он, Майкл Кребс, единственная любовь ее жизни, снова соединится с ней в единую плоть? Ровена понимала — она не может жить без этого, и вот уже пальцы Майкла там, а потом, следом за ними, он вошел в нее.

— Майкл!

— Ровена! Моя дорогая!

Он начал двигаться, и она ощущала его в себе, он ласкал ее нутро, он хотел пригвоздить ее к стене, распять. Да, она согласна, она на все согласна, только бы это длилось бесконечно, долго, всегда. Она двигалась вместе с ним, Кребс чувствовал — она вся в его власти, вся, до последней капли, Ровена Гордон — эта потрясающая женщина — его, и возбуждался еще сильнее. Он хотел бы ее немного помучить, заставить подождать, умолять, но чувствовал — он не способен произнести ни слова, только устремлялся все глубже и глубже. Она всхлипывала и вскрикивала в экстазе, и он взорвался внутри нее, чувствуя, как всего себя, до последней капли, отдал ей. И удовольствие разлилось по телу, по каждому дюйму, от кончиков пальцев ног до затылка. Он прохрипел ее имя и прижал к себе.

33

— Извините меня, джентльмены, — сказала Топаз, тяжело поднимаясь из кресла, но стараясь держаться с достоинством, на которое только была способна.

Боже мой, иногда она ненавидит себя за эту беременность, думала она, смущаясь своей тяжелой, вперевалочку, походки, направляясь в туалет. И какой осел выдумал, что материнство — нечто сияющее и светлое? Наверное, этот дурак был холостяком или женоненавистником. О Господи!

На заседании присутствовали восемь мужчин и две женщины. Одну мадам — главу отдела кадров — можно не считать. Так что она, Топаз, единственная представительница верхних эшелонов власти компании. Конечно, здорово звучит, особенно сейчас, когда три раза в час ей приходится топать в туалет. Что ж, мочевой пузырь того требует, а уж ему она не может не подчиниться. Ладно, прекрасно. Она посмотрела на себя в зеркало: ну и вид. Поправилась на десять фунтов, лицо красное, щиколотки распухли, а ребенок в животе дико напрягает ее спину. Ноги сунуты в широкие сандалии «Доктор Скол».

Платье для беременных Топаз придумала себе сама, ибо те, что продавали в магазинах, почему-то были, как правило, омерзительного розового цвета или в цветочек. Лучшее, что смогла придумать Топаз, — широкие платья до щиколоток, цвета морской волны или просто черное или темно-зеленое, отделанное тесьмой у горла и на манжетах.