— Тебе удалось! — прошептала она.

Туземка с нежностью дотронулась до ее руки.

— Благодаря тебе.

— Я тебе завидую.

— Однажды ты будешь такой же счастливой, как сейчас я, — она помедлила и добавила другим тоном: — Очень скоро я смогу сказать тебе нечто очень важное, но пока я не уверена, да и время не пришло. Вот поправишься, тогда и скажу.

— Прошу тебя!

— Нет! Не сейчас! Имей терпение.

Прошла целая неделя, прежде чем Анакаона воспользовалась одной из их неспешных прогулок по пляжу, чтобы сесть неподалеку от того места, где она впервые занималась любовью с Охедой, и после некоторых раздумий заговорила.

— Некоторое время назад ко мне обратился за помощью дон Луис де Торрес... — начала она. Он просил меня воспользоваться своим влиянием на вождей, чтобы разузнать, что произошло с одним из тех, кто остался в форте Рождества, разрушенном моим мужем Каноабо. — Она ненадолго замолчала и задумчиво посмотрела на немку, словно пыталась предугадать ее реакцию. — Я знаю, как много этот человек для тебя значил.

— И по-прежнему много значит.

— Почему ты никогда мне о нем не рассказывала?

— Просто хотела, чтобы никто не знал о том, что он жив... если он еще жив.

— Через три дня после резни он еще был жив. Я помню, как Каноабо разъярился, потому что Гуакарани и его воины позволили двум испанцам сбежать.

— Двум...? — удивилась Ингрид. — Ты уверена?

— Абсолютно. Один был рыжеволосым юношей, а второй стариком.

— И куда они направились?

— Никто не знает. Они вышли в море, и больше никто их не видел, — она поиграла с горстью песка и, не глядя на Ингрид, добавила: — Но есть и еще кое-что.

— Еще кое-что? — с надеждой повторила донья Мариана Монтенегро. — О чем ты?

— Я не уверена, захочешь ты это слышать или нет, но все же я пришла к выводу, что должна тебе рассказать. — Теперь она посмотрела немке прямо в лицо. — Вождь Гуакарани позволил твоему другу улизнуть, потому что его сестра родила от него сына.

— Сына...? — удивление и боль в голосе Ингрид не остались незамеченными Золотым Цветком, и та протянула руку, с силой сжав запястье немки. — Сына Сьенфуэгоса?

— Именно так.

— Боже мой!

— Не вини его. Он провел вдали от тебя уже больше года.

Немка промолчала. Она медленно встала, подошла к кромке воды и долго смотрела на неясную линию горизонта. Наконец, она тихо ответила, так и не повернувшись:

— Я его не виню. Меня лишь огорчает, что это не мой сын.

— Мне сказали, что именно мать мальчика скрывала испанца, чтобы его не убили люди моего мужа. Он не был трусом, его опоили.

— Понятно, — Ингрид снова посмотрела на принцессу. — Наверное, именно поэтому он и не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о том, что он жив — никто не поверил бы, что его спасла женщина.

— Возможно...

— Но когда Сьенфуэгос вернется (а он вернется!), эта женщина скажет правду. — Ингрид встала на колени рядом с туземкой. — Или нет?

Принцесса с нежностью провела рукой по щеке Ингрид, но одновременно с этим покачала головой.

— Нет. Не скажет. Ее брат Гуакарани может это подтвердить, если захочет, но не она. Месяц назад ее унесла эпидемия.

Бывшая виконтесса де Тегисе ничего не ответила. Она молча встала и зашагала по пляжу, в сторону далекого мыса, где стояла больше часа, задумчиво глядя на море и пытаясь вызвать в памяти прекрасное лицо, столь ею любимое, но уже полуразмытое, почти не различимое в глубинах памяти.

Золотой Цветок терпеливо ждала, пока она придет в себя, понимая, что, должно быть, это известие причинило ее подруге глубокую боль; всегда тяжело узнавать, что человек, за которого ты готова отдать жизнь, стал отцом ребенка другой женщины.