Я не знаю как устроено фаблио, я знаю лишь каково оно – яблоки сочатся кларетом, поутру на клинках прохладной испариной проступает амбра, забытая в земле стрела прорастает омелой. Когда всадники три часа кряду избивают друг друга молотами и шестоперами, из‑под распотрошенных лат брызжет клюквенный морс, а на всю округу разносится смех перепачканных, облизывающих пальчики виконтесс. На бивуаках сарацины жарят быков, а христиане – подсвинков, невольников обносят воблой и чечевичной похлебкой, кенарям подают просо, детям – сахарные головы. Горбатые карлики стоят по струнке, со свечами в три собственных роста, и между ними, как по аллеям камелотского парка, можно гулять так и этак: по левую руку прехорошенькая содержанка, по правую – бывалая сука с четырьмя щенками, сзади – два валета, волокущие корзину с обильной закуской.

Мне никогда не участвовать в фаблио, не понять его. Мой удел – числиться распорядителем и, распоряжаясь, надзирая, обустраивая, с восхищением и тайной завистью подмечать, как через все мои старания на Общественные Поля нисходит божественный божественный хаос.

37

Карл‑император радостен и горд:

Взял Кордову он штурмом, башни снес,

Баллистами своими стены смел,

Всех оделил добычею большой ‑

Оружьем, золотом и серебром.

Язычников там нет ни одного:

Кто не убит в бою, тот окрещён.

В первый день Мартин, избавленный от каких‑либо обязательных повинностей по причине будущего высокого предназначения, разбавлял своим присутствием зрителей, сплошь дам. Их обожательное жужжание не знающее границ очарование восхищенное не давало ни на миг сосредоточиться на чём‑то, самоё что ускользало неуловимое от аналитики и эфики, от попыток прокомментировать видимое в силу собственно нескончаемых посторонних комментариев к тексту‑действу, которое и впрямь изумляло, фаблио.

У руин разграбленной Кордовы господа рыцари, докрестив язычников, загрузив трофеями трофейные же подводы, сели в скудной тени олив – к зрительницам достаточно близко, чтобы те внимали им без затруднений, от зрительниц достаточно далеко, чтобы не смущать их бранной вонью, которая, не исключено, им самое то. По крайней мере, так нашел Мартин, тщетно гадавший, под каким из сщикарных армэ, страусиные перья льющих на плечи и спины счастливцев красные, синие, буйные яичножелтые перья – кичливые метафоры париков и рукодельных букетов – под каким из жабских забрал кроется кто, под каким – кое‑кто, а под каким – никто.

Промолвил император Карл: "Бароны,

Прислал гонцов Марсилий Сарагосский."

Карл Великий – не Карл. Значит, как Мартин и думал, граф Шароле – Роланд, нехотя поднявшийся, вальяжно сорвавший маслину и задумчиво сплющивший её в железных пальцах. Только Карл может вести себя так на военном совете – он играет с публикой, как Карл, он совлекает шлем, как Карл, он отирает лицо услужливо поданным кружевным платком, он говорит: «Марсилию не верьте» и Мартин, вздрогнув от прикосновения чужих пальцев, нежными щипцами ложащихся на его шею, понимает, что Роланд – Луи.

«Роланд – Луи, император – один англичанин, друг герцога Филиппа, и среди пэров Карла тоже нет», – шепчет ему в ухо хозяйка чужих пальцев и теплого дуновения. «Ну и что?» – отстраняется Мартин, смешавшийся и подавленный. «Пойдем, поищем», – не отпускает она.

Возле Кордовы действительно делать больше нечего. Ганелон, чья неуклюжесть известна Мартину с младых ногтей, роняет железную перчатку, и огромная стая воронов, скольких не соберешь со всех рыцарских романов, с навязчивым гомоном покидает кроны олив.