Альдрем в замешательстве потёр ладони друг об друга.

– Уже через четыре дня… – Слуга рассеянно посмотрел в невидимое окно. – И что будете делать?

Он следил, как танцует огонь, лаская каминную решётку.

– Я решил, что не стоит вмешиваться.

– Но… почему?

– Всё, что нужно, сделают за меня.

Альдрем помолчал.

– Не думал, – произнёс старик, – что до этого дойдёт.

Хозяин кабинета не ответил.

Забавно. Он-то об этом думал. Не мог не думать. И, предусматривая такой расклад, тем не менее решал, что в ближайшее время убийство Его Величества Шейлиреара Первого будет лишним. Слишком это открытый, слишком… глупый шаг.

С другой стороны, не всем же быть такими умными, как он. Ни капли самолюбования – лишь констатация факта.

Он наблюдал за узорами, которые бренди оставлял на стеклянных стенках. Сквозь них видны были языки пламени, и ему некстати (хотя, учитывая обстоятельства, очень даже кстати) вспомнился другой зимний вечер: тоже с огнём в очаге, тоже со спиртным. И незваным, но в те времена всегда желанным гостем.

Она и есть пламя – рыжее, яркое, яростное. Чёрные одежды Воина лишь подчёркивают огненный оттенок её кудрей.

– Здравствуй, Зельда, – отвечает он, скрывая усталость. – Арон в городе.

– Хорошо. Мне хотелось поговорить с тобой. С тобой одним. – Сестра садится в плетёное кресло напротив. Откидывается на камышовую спинку. – Налей вина.

Он движением руки призывает на стол бутыль и два кубка.

Это один из тех вечеров, когда ему не хотелось бы видеть никого, кроме собственной тени. Но отсутствие приветствия, резкость движений, странное выражение зелёных глаз говорят ему: Зельду всерьёз что-то тревожит и это не та вещь, с которой она может разобраться без него.

Он не был старшим из шестерых, когда их сделали амадэями. Но он был сильнейшим – и справедливо считал, что это накладывает на него наибольшую ответственность. За остальных – тоже. К тому же, когда вы разменяли четвёртую сотню лет, разница в пять перестаёт иметь какое-либо значение.

Зельда следит, как он разливает вино: теперь уже сам, не размениваясь на фокусы. Приняв кубок из его рук, безмолвно салютует и делает первый глоток, глядя на пламя в очаге судилища, ставшего домом для двух амадэев.

Какое-то время они оба молчат, и он терпеливо ждёт, пока сестра будет готова.

– Как думаешь, – произносит она наконец, – нам стало бы легче, будь у нас те, с кем можно разделить этот груз? Кроме нас шестерых?

…вот оно что. Забавно.

Он думал, что эти терзания – о невозможности любить смертных по многим причинам, включая их смертность, – оставили их давным-давно.

– Сомневаюсь, что кто-то действительно может разделить его с нами. Кроме нас шестерых, – отвечает он, не стараясь приправить мёдом горькую истину. – У каждого из нас есть пятеро других. Пятеро таких друзей, какими стали мы, – у многих смертных за всю жизнь не бывает и этого.

Зельда снова молчит, мерно покачивая кубок в руке. Она смотрит, как вино облизывает стенки, оставляя кровавые разводы на серебре.

– Ты никогда не думал, что со стороны Кристали это нечестно – взваливать на плечи шестерых детей ответственность за всё человечество?

Она говорит это почти небрежно.

Сказанное ею – святотатство, но он – последний, кто будет обвинять в подобном кого-то из них шестерых. Поэтому, когда его братьев и сестёр что-то тревожит, они и приходят к нему. Или к Келли, но реже: та всё же не так близко сошлась с Кристалью Чудотворной, не так хорошо видела всё то человеческое, что было присуще спасительнице Аллиграна.