Она шагнула к кровати… и рука ее, уже начавшая расстегивать пуговки платья, упала: пониже безупречно вылепленного, мраморного плеча Зигмунта багровел след жадных губ!.. След поцелуя, какой оставляет женщина на груди любовника в страстном безумии! Какой оставила бы она сама — когда б ее не опередила другая!

26

СМЕРТЬ ФЕЛЬДМАРШАЛА

Юлия не помнила, как уснула. Легла, будто приблудная кошка, у печки, в углу, на куче какого-то тряпья, ощущая, как спасение, еще не угасшее тепло печи и незряче глядя в скачущую, мелькающую тьму, где то и дело, с постоянством адской пытки, вспыхивало то же видение: запрокинутое лицо Ванды, пляска свечей в лад пляске кровати — и алые, ровные полукружья на груди Зигмунта.

…Юлия еще долго стояла над ним. Он спал так крепко, словно был наповал убит любовной истомой. Юлия даже не сразу поняла, почему прекрасное, чуть нахмуренное лицо его вдруг расплылось в ее глазах, и вздрогнула, увидев, как ее слезы капают ему на грудь, на этот страшный знак измены. Нет, напрасно пугаться и надеяться, что Зигмунт, словно Финист Ясный Сокол, ощутив эти слезы, очнется от своего зачарованного сна и вновь промолвит: «Милая! Ты пришла!.. Ты здесь!» Слезы лились, как дождь, и Юлия торопливо пошла прочь, надрывно дыша и кусая губы, чтобы не зарыдать в голос, а потом приткнулась в какой-то угол — и дала волю горю.

Значит, Ванда была здесь?! Или Зигмунт ее привез с собой? Да какая разница?! Объятие, которое она видела, сказало ей слишком о многом. Между бывшими супругами снова лад, а она?.. Она отброшена, как досадная помеха! Это она должна была гнать атласного жеребца, сжимая его бока своими коленями, заходясь в горловых стонах, играя растрепанными кудрями и воздымая к небесам острия грудей! И все рухнуло, рухнуло! Где ей тягаться с Вандй?! Ее право первое, Зигмунт утерян, и теперь — навсегда!

И все страдания, муки, борьба с собой, слепая надежда отца на ее счастье — все было зря! Свидетельство тому — эта алая печать над сердцем Зигмунта. «…Оставляет кровавые следы на теле мужчины», — вдруг вплыли откуда-то из дальних далей слова Ржевусского. Он называл Ванду сангхани, ведьмой… Возможно, Зигмунт и впрямь околдован ею, но что это меняет?..

Юлия плакала до тех пор, пока голова не закружилась обморочно, и, проваливаясь не то в сон, не то в бесчувствие, от всей души желала лишь одного: никогда более не просыпаться.

Но Бог не дал ей даже этой малости.

— Юлия! Юлия!

Кто-то схватил ее, сильно прижал к себе:

— Что случилось?

Юлия с трудом открыла глаза. Веки до того распухли, что хоть пальцами их расклеивай, и сначала она увидела Зигмунта, склонившегося над ней, как бы сквозь пелену.

Он был уже одет — и необычайно бледен, до того, что сизые полукружья легли вокруг глаз, подчеркнув их грязно-серый цвет.

Юлия села, качаясь, как былинка; смотрела на него тупо. Странно: вчера ей даже в голову не пришло броситься к Зигмунту, затрясти его, разбудить, разразиться проклятиями, выплеснуть всю боль и тоску… Боль и тоска были убийственно-реальны, а Зигмунт как бы мгновенно сделался неким образом, призрачным символом несбывшейся любви — чем он был для Юлии всегда, с первой их встречи и до самого венчания. Может быть, в ее душе теплилась неосознанная надежда, что вчерашний кошмар, будто некий вселенский катаклизм, все вернет на свои места… и Зигмунта уже не будет, как не будет горькой памяти о нем?

Но нет, вот он — такой же, как всегда, только необычайно бледный, и говорит с трудом:

— Юлия! Что произошло? Скажи, почему ты ушла? У меня так болит голова, не пойму, я и выпил-то всего глоток!.. Ох, как я испугался, когда проснулся и не нашел тебя! Искал, а ты тут… Я чем-то обидел тебя? А, понимаю! — Он слабо рассмеялся.