Поскольку в нашем городе на концерты ходят только воспитанные люди, то никто, естественно, не оборачивается, никто не шепчет раздраженно себе под нос, но чувствуется, каких усилий стоит публике подавлять свое возмущение, как она каждый раз вздрагивает, ибо тут уж Бертраму нет никакого удержу. От него исходит почти непрерывное блеяние, постепенно смягчающееся по мере того, как музыкальная фраза piano наконец-то приближается к концу. Он проглатывает целую бочку эвкалиптового сока, и его кадык двигается вверх и вниз, словно скоростной лифт.

Ужасно то, что Бертрам своим кашлем как бы вызывает на состязание других, более скрытых невротиков. Словно собаки, подающие сигнал о своем присутствии лаем, невротики откликаются на его кашель изо всех углов зала. Удивительно, что и я — который обычно вообще не простуживается, да и с нервами у меня, по-видимому, все в порядке, — но когда концерт затягивается, и я тоже ощущаю все более непреодолимый позыв к кашлю. Я чувствую, как мои ладони покрываются по́том, а все внутренности сводит судорогой. И вдруг я понимаю, что мои усилия бесполезны: я все равно разражусь кашлем. В горле у меня скребет, мне не хватает воздуха, я с ног до головы покрываюсь по́том, интеллект отключается, а душа наполняется смертельным ужасом. Я начинаю задыхаться, со страху вытаскиваю из кармана носовой платок, чтобы в случае чего прикрыть им рот, и уже слушаю не музыку, а невротический лай моих чрезмерно чувствительных современников, которые внезапно столь явно заявляют о себе.

Перед самым антрактом я чувствую, что невротическая зараза окончательно овладела мной. Я сдаюсь и начинаю ассистировать Бертраму, то есть кашляю что есть мочи до самого антракта и мчусь сломя голову в гардероб, как только начинаются аплодисменты. Обливаясь потом и сотрясаясь от судорог, я мимо портье выбегаю на улицу.

Вполне понятно, что я начал вежливо, но решительно отказываться от приглашений Бертрама. Лишь в редких случаях я вместе с ним присутствую на таких культурных мероприятиях: когда я убежден, что в оркестре преобладают духовые инструменты или же мужской хор исполняет опусы вроде «Гром грохочет» или «Лавина», то есть произведения, где гарантировано определенное количество звучания fortissimo. Однако на самом деле именно этот вид музыки интересует меня куда меньше.

Абсолютно бессмысленно убеждать меня, как это делают доктора, что кашель — чисто нервное явление и что я должен напрячься и взять себя в руки. Ведь я и сам знаю, что это чисто нервное явление, но я не могу совладать со своими нервами, когда сижу рядом с Бертрамом. А уж о том, чтобы взять себя в руки, и вовсе не стоит говорить. Для меня это просто невозможно. Наверное, когда я еще лежал в колыбели, мне наворожили, что я не смогу напрягаться и брать себя в руки.

Теперь я лишь грустно просматриваю проспекты концертных компаний. Я не могу принять их любезных приглашений, потому что знаю: там будет присутствовать Бертрам. И стоит мне услышать его первое покашливание, как я немедленно теряю самообладание.

ВЕСТЬ ИЗ ВИФЛЕЕМА

Дверь была ненастоящая: просто сбитая кое-как из досок плита и проволочная петля, закинутая на гвоздь и прижимавшая ее к столбику. Человек остановился возле двери и стал ждать. «Ведь это позор, — подумал он, — что женщине приходится здесь рожать свое дитя». Он осторожно снял с гвоздя проволочную петлю, распахнул дверь и замер в испуге: он увидел младенца, лежавшего на соломе, рядом сидела скорчившись совсем юная мать и улыбалась, глядя на ребенка… В глубине помещения у стены кто-то стоял, но человек не посмел как следует его разглядеть: это мог быть один из тех, кого пастухи называли ангелами. На том, кто стоял, прислонившись к стене, было надето что-то длинное серого цвета, а в руках у него была целая охапка цветов — изящных желтоватых лилий.

Человек почувствовал, что в душе его нарастает страх, и подумал: «Может быть, и правда все те чудеса, о которых рассказывали пастухи в городе».