За эту последнюю неделю, что мы провели вместе, между мной и Лизибет все переменилось. После того как мы, перепуганные, сидели на крыше, держась за руки, она не была больше богатой девочкой из Америки, а я — четырнадцатилетним лондонским сиротой. Мы сделались настоящими друзьями, самыми лучшими друзьями. Она больше не болтала все время о себе или о Каспаре, как делала раньше, когда мы только познакомились. Она задавала вопросы, и ей нужны были ответы.

— У нас с тобой осталось совсем немного времени, — сказала она мне как-то утром. — Ты должен мне рассказать все-все, потому что я хочу запомнить все и навсегда о тебе и о Каспаре.

Каждый день она приносила мне всё новые рисунки — ее дом в Нью-Йорке, статуя Свободы, их дом на острове в штате Мэн, она сама в пиратском наряде, они с Каспаром, я в униформе и куча изображений Каспара: Каспар спящий, Каспар сидящий, Каспар на охоте. Но чем ближе становился день ее отъезда, тем мы оба делались молчаливее и грустнее. Сидя у меня в комнате, она крепко прижимала к себе Каспара, и я чувствовал, что ей хотелось бы растянуть каждую минуту в час, в неделю, в месяц. Мне хотелось того же самого.

О своей идее она в первый раз заговорила вечером накануне отъезда. Она держала на руках Каспара, тихонько его покачивая и уткнувшись лицом в его шею, а потом вдруг подняла голову. Глаза ее были полны слез.

— Ты мог бы поехать тоже, Джонни. Вы с Каспаром оба могли бы поехать с нами.

Мы бы поплыли вместе на пароходе. Ты мог бы жить в Нью-Йорке. Тебе бы там понравилось, я знаю, что понравилось бы. И в Америке тебе незачем быть посыльным. В Америке любой может стать кем угодно — так папа говорит. Это страна свободных людей. В Америке ты можешь быть хоть президентом Соединенных Штатов. Любой человек может. Пожалуйста, Джонни, поедем, ну пожалуйста.

Слушая ее, я вдруг почувствовал, как во мне зарождается надежда на новую — яркую и необыкновенную — жизнь за океаном, в Америке, но тут же понял, что это невозможно.

— Не могу, Лизибет, — сказал я. — Мне нечем даже заплатить за билет…

— А как же деньги? — напомнила она. — Деньги, которые тебе дал мой отец?

И тут я рассказал ей о том, как меня обобрала Скелетина. Я не собирался этого делать. Просто само вырвалось.

Лизибет помолчала.

— Ведьма, — сказала она наконец. — Я ее ненавижу. — Потом лицо ее вдруг прояснилось. — Я попрошу папу. У него много денег. Он заплатит за твой билет.

— Нет, — твердо сказал я ей. — Я не хочу от него денег.

Было видно, что она обиделась и огорчилась, и я пожалел, что выразился вот так, напрямую.

— Ты не хочешь ехать? — спросила она.

— Хочу, — ответил я, — правда хочу. Не собираюсь же я всю жизнь таскать чемоданы и чистить ботинки. И я бы с радостью поплыл через океан, в Америку, на этом большом пароходе, который ты для меня нарисовала, — как он там зовется?

— «Титаник», — сказала Лизибет, уже в слезах. — Мы уезжаем рано утром. Мама говорит, мы сначала поедем поездом, а потом сядем на пароход. Ты мог бы поехать с нами. Мог бы проводить нас. И взял бы с собой Каспара.

— Наверное, я тогда и пароход увижу, — сказал я, хотя понимал, что хватаюсь за соломинку. — Нет, ничего не выйдет, Лизибет. Скелетина не отпустит меня с работы на целый день. Точно не отпустит. А я бы с удовольствием посмотрел на «Титаник». Это верно, что он самый большой пароход в мире?

— И самый быстрый. — Она вдруг вскочила и передала мне Каспара.