Студенты разделились, одни из них остались с Кастро Алвесом, с его поэзией и его дамой (их было большинство), другие пошли за Тобиасом, который стал защитником Аделаиде до Амарал, актрисы той же труппы Фуртадо Коэльо, где играла и Эужения. Театральные представления, главным образом кровавые драмы, собирали в Санта-Изабел весь город. Но большинство зрителей приходило в театр не столько полюбоваться игрой актрис, сколько посмотреть представление, которое неизбежно сопутствовало каждому спектаклю, — обмен эпиграммами, звонкими как пощечины, свист, которым каждая группа награждала враждебную даму. Кастро Алвес в стихах, которые он публично читал Эужении Камаре, не преминул резко затронуть ее противников. Так, в поэме, которую он посвятил ей и продекламировал в театре в день бенефиса Эужении, он говорит о «шипении змей, которые пытаются ужалить тебе ноги». Объятый любовным восхищением, которое затуманило ему взор, он даже назвал актрису гениальной. А в другой, тоже посвященной ей поэме, приветствуя ее от имени народа Ресифе, он напомнил эпизоды борьбы и одержанные победы:

И в этой поэтической полемике, подруга, он всегда взывает к народу, как к судье. Пусть народ судит игру двух актрис. В конечном счете народ даст оценку двум направлениям поэзии:

Но более строгими судьями, чем народ, подруга, были Тобиас и его сторонники. И в один из вечеров, после исступленных аплодисментов, адресованных Аделаиде до Амарал, они освистали Эужению, что вызвало настоящий скандал. Страсть Тобиаса к Аделаиде до Амарал, страсть, которую актриса использовала в своих интересах, не отвечая ему взаимностью, толкнула мулата на самые резкие действия. И вот он и его друзья освистывают Эужению Камару и делают это в самый последний момент, так что ни Кастро Алвес, ни его сторонники уже не могут на это ответить. Эужения вышла из театра под руку с поэтом, склонив голову, со слезами на глазах, униженная, оскорбленная. Не она, а другая получила в этот вечер цветы и аплодисменты, и публика, зараженная энтузиазмом Тобиаса, видела только Аделаиде, аплодировала только ей. А в конце пьесы, когда Эужения появилась на сцене, ее встретили оглушительными свистками. И теперь у нее пылала голова, ей казалось, что она все еще слышит крики «Долой, прочь!», свист и хохот и, что хуже всего, видит саркастическую улыбочку Аделаиде, которая только что вышла из театра с группой студентов, победоносно опираясь на руку Тобиаса Баррето.

В этот вечер, припав своей хорошенькой головкой к груди поэта, Эужения, рыдая, изливает ему свои огорчения. Кастро Алвес обещает ей, что если этот день был днем ее муки, то следующий станет днем ее славы, такой славы, какой еще никогда не заслужила ни одна актриса в Ресифе.

И на следующий день, по окончании спектакля, сторонники Эужении Камары, бесчисленное множество студентов, чествовали Эужению. Ей подносили цветы, аплодисментам не было конца. Она возвращалась на авансцену раз, два, три, четыре раза, а ее вызывали снова и снова. Тобиас, который думал, что Эужения лежит дома с мигренью, не подготовился к этому вечеру. Еще меньше он ожидал увидеть появившегося в ложе Кастро Алвеса, а тот попросил внимания зрителей и начал свою импровизацию:

и после того, как он высказал ей эту похвалу, он повернулся к Тобиасу, который стоял, окруженный друзьями, и, показывая на него пальцем, бросил обвинение:

Овации следуют одна за другой.