Стоящим на трибуне, агитирующим народ, идущим впереди него — таким видел поэта в последний раз Ресифе, город, вскормивший его своей каменной грудью, напоивший его любовью и страстью к свободе. Таким видел поэта Ресифе, закаливший сталь его шпаги, которой была поэзия, сделавший этого юношу народным гением. Во главе восстания, благородным, красивым — таким увидел его Ресифе в последний раз, когда поэт уезжал на юг проповедовать идеи, которые внушил ему этот город его мужественной юности.

ГЛАВА 16

— Девушка плачет… Избранница ваша?

— Вы угадали… На свете нет краше.

— Девушки имя? — Свобода!

Байя была тогда, подруга, гораздо менее шумным городом, чем политически насыщенный Ресифе или отданный во власть богемы Сан-Пауло. Ее высшим учебным заведением был не факультет права, где сами занятия подводили юношей к мыслям о необходимости покончить с устаревшими законами, где сами занятия способствовали брожению умов. Здесь, в Байе, существовал медицинский факультет, долгое время считавшийся в стране лучшим. И хотя его преподаватели были склонны к риторическим рассуждениям и стремились на занятиях примешивать к сложным научным терминам некоторые литературные вычурности, учащиеся все же больше налегали на занятия и меньше расхаживали по улицам и площадям. К числу тех, кто неоднократно участвовал в волнениях и даже был одним из вожаков студентов, относился дядя Кастро Алвеса — тот, о котором я тебе, подруга, уже рассказывал. Он приехал в Байю после сражений за независимость, после революции негров, связанной с происходившими в Африке мятежами. Эта, возможно, самая крупная религиозная и расовая революция негров Бразилии привела к тому, что город, наконец, понял, что у него огромное цветное население, наконец увидел, что негры тоже люди, способные восставать и бороться. В Байе тоже чувствовалась революционная атмосфера, но она исходила от бедных слоев населения, тогда как студенты да и вся интеллигенция были от нее очень далеки.

Кастро Алвес шокировал город благопристойных семейств, когда, прибыв в 1867 году в Байю, привез с собой Эужению Камару и открыто поселился с ней в гостинице. В это время в литературе провинции господствовал старый знаменитый Муниз Баррето. Посредственный поэт, автор едких и броских импровизаций, благодаря которым он заслужил прозвище «бразильского Бокажа», Муниз Баррето боялся конкуренции любого другого поэта, который мог бы своим ярким светом затмить тусклый свет его' звезды. Не было уже в Байе Жункейры Фрейре — он умер более десяти лет назад, — а ведь только он был способен освежать литературную атмосферу этого города. Поэты Баии того времени не были даже романтиками, они не поднялись до высот Байрона и Алвареса де Азеведо. И, следовательно, были еще дальше от поэзии Кастро Алвеса, который преодолел байроновский романтизм. Очень много имен насчитывала интеллигенция Баии в 1867 году. Очень мало имен поэтов Баии того времени сохранилось для будущего. Эти поэты жили вне реальной жизни; и сегодня, подруга, мы их зовем «академиками». Их поэзия была немощна и не могла обновить современное общество ни в духовном, ни в социальном плане.

Дремлет интеллектуальная Байя, и поэзия в ней — как плохо акклиматизировавшийся оранжерейный цветок. Имена поэтов — словно медальоны с ложным блеском. Эти люди не слышат возмущенных криков народа, стонов негров в этом краю, где самое большое число темнокожих во всей Бразилии; они не чувствуют глубокой тайны, которая окутывает Байю и ее склоны, тайну, которая исходит от макумб, от коричневого цвета людей, от скопления их разномастных лачуг.