Я был ободрен и предупрежден об опасности: дух Гортензии, преследовавший меня, на самом деле был духом Сэлмона, инопланетянина, то есть планетянина того сатанинского рода, которому была безразлична судьба планеты. Преступный дух, чтобы возродиться, посягал на мою душу, поскольку душа пророка возрождает из небытия, иногда одного, но чаще миллионы.

Все это я узнал, едва угадал перед собою демона пустыни. Он улыбался и молчал. Но я прочитывал его мысли — они наполняли пространство, как фуги Баха.

Но и он читал мои мысли. Он согласился, что встречался со мною. «За много лет до катастрофы я появлялся то в облике птицы, то в облике человека в толпе, то в облике книги, неизвестно кем присланной тебе по почте. Все это будило в тебе чувство надвигающейся беды, но ты не хотел верить…»

Я спросил, действительно ли я повинен в смерти Луийи. «Ты уже повинен и в собственной смерти, — был ответ. — Ты прямо виноват в гибели пятидесяти восьми человек и косвенно — в смерти ста четырех. Но я прощаю тебя. Твое искупление — служить последним пророком…»

Демон пустыни исчез… Свет нового знания и новой решимости исходил от меня. Я взглянул в зеркало и увидел нимб, штуку предельно материальную — сгущенное кольцо психической энергии, замеченное, вероятно, у посвященных еще в незапамятные времена.

Отныне я знал, что мне делать — исполнить предназначение. Наконец‑то исполнить.

Прежде всего следовало уничтожить Люси — символ искусственности, какая окружала меня. Я взял куклу за ноги и потащил в морг. Но это была не кукла. Дух Сэлмона строил козни — я не имел права уступить ему.

Задыхаясь от тяжести, я взвалил Люси на алюминиевый стол и отдал приказание. Специальные приспособления завернули мою подружку в прозрачный пластиковый лист и запаяли кокон. Стол поплыл вниз в холодильную камеру, и Голос сказал мне: «Плюнь, и твой плевок обернут пластиком и будут хранить в тишине и покое… Встань на этот стол сам, и механизм без насилия исполнит свое дело: датчики мгновенно измерят твои габариты и завернут тебя стоящим с рукою, простертой в грядущие века…»

Голова кружилась, а Голос шептал и шептал о бессмысленности всякого действия в бесконечном пространстве, где множество упирается в ноль, где высший закон — отсутствие закона, потому что всякий закон отрицает живую бесконечность, то есть природу мироздания. Я наклонялся невольно над алюминиевым столом, — все ниже, ниже — он притягивал, как бездна. Еще миг, и я бы свалился, безразличный ко всему, в гроб, из которого бы уже ни за что не выбрался…

Чудо спасло меня. И еще ненависть к духу Сэлмона. «Пусть бродит, проклинаемый всеми, и пусть нигде не найдет ни единой души, чтобы воплотиться вновь и вновь творить преступления!..»

Чудо спасло. Я преодолел головокружение и безразличие: божественный долг призвал меня к действию. Пророк должен сгореть, это я знал, но сгореть в пламени веры, а не от стыда и разочарования…

Я быстро собрался. Наполнил рюкзак запасами воды и пищи, приготовил оружие и электрический фонарь.

Судьба моих проповедей несколько озаботила меня. Я взял тетрадь, где были собраны откровения, и написал на обложке: «Всем, кому дорога планета и мучительная история ее детей, помнивших о правде, но забывших о справедливости, искавших истину, но потерявших мужество». Подумалось, что я обязан сделать еще одну, самую главную запись, прежде чем спрятать пророчества в стальной сейф.

Но стоило лишь задуматься над главной заповедью, как возникло враждебное мне психополе.